Дорогами Чингисхана - Тим Северин Страница 43

Едва они исчезли во мраке, как мы снова услышали топот копыт — вероятно, беглые лошади описали круг и возвращались к лагерю. На сей раз преследователи не отстали. Они крикнули вскочившему Делгеру сбегать за арканом. Затем один всадник вырвал аркан из рук Делгера и снова ускакал. Еще пару мгновений вокруг лагеря продолжалась безумная скачка, потом беглые лошади опять исчезли в темноте, а за ними и всадники. Делгер крикнул что-то вслед, возможно умоляя вернуть аркан. В ответ раздалось явное оскорбление, смысл которого состоял в том, что пьяный всадник оставит аркан себе на память. Очевидно, бесстыдное воровство попирало все законы пастушеской жизни, потому что Делгер отреагировал так, будто его ударили по лицу. Красный от гнева, он бросился к ближайшей лошади, накинул ей на спину седло и через мгновение уже преследовал похитителя. Свистун тоже оседлал коня и поехал ему на помощь. Тихий, спокойный вечер на привале, прерванный стремительными событиями, понемногу возвращал свое обычное течение. Мы Ждали возвращения наших спутников.

Через два часа коллеги вернулись и привезли аркан, но чувствовалось, что они все еще злы. Звучали многочисленные выражения чувств; мы с Полом посчитали, что вопрос решен, и отправились было спать, однако тут снова поднялась суматоха. На этот раз кричали и спорили на множество голосов, частично — на грани истерики. Потом послышались отчетливые звуки ударов и стоны боли. Некоторое время избиение продолжалось, а когда закончилось, стоны тоже прекратились: видимо, жертва покинула лагерь. И наступила тишина.

Утром Док попытался объяснить, что произошло, хотя рассказ получился довольно сбивчивым. Делгер и Свистун отыскали пропавший аркан возле нескольких гыров, но там им сказали, что вор приехал из другого поселения. Отношения между этими двумя поселениями были натянутыми, о соседях сообщили много нелестного. Обе группы встретились в нашем лагере и стали выяснять отношения. Обе обвиняли друг друга в конокрадстве, в попытке свести наших лошадей и свалить вину на соседей. Разгорелся спор, двоих молодых монголов уличили и побили.

Это был один из тех редких случаев, когда Док говорил очень коротко, и мне пришлось дорисовывать картину самому. Иногда во время поездки Делгер и Байяр упоминали о ворах и конокрадах, но я не думал, что к этим предостережениям стоит прислушиваться всерьез. Довольно трудно украсть коня на открытом пространстве. Достаточно пересчитывать лошадей по головам в конце каждого сезона, чтобы воровство стало бессмысленным. И, по моему скромному разумению, наши дареные лошади были таким добром, на которое вряд ли кто позарится. Возможно, парней уличили в преступных намерениях по каким-то особенным признакам, а может, они так хотели проявить презрение к соседнему сомону. Однако я не заметил за время пути никакой региональной вражды, так что ночная охота с последующим избиением показалась мне наказанием поспешным, ненужным и неоправданно жестоким.

Жестокость тянется нитью через всю историю монголов. Когда Беатрис Балстрод осматривала тюрьму Урги, ее потрясло, что многие узники содержатся в тесных, как гробы, деревянных клетях размерами 4,5 на 2,5 фута. Маленькое отверстие в центре служило единственным источником вентиляции. Ширина отверстия была такой, чтобы заключенный мог протянуть за едой скованные руки или, если его череп был достаточно узок, высунуть голову и оглядеться. Она так писала об этих людях, сидящих в темноте в своих гробах:

Когда глаза привыкли к темноте — а единственным источником света здесь была дверь, если ее открывали, — постепенно становились заметными обросшие волосами головы, торчащие из круглых дыр в стенках гробов. Я подошла слишком близко к одному из гробов и, взглянув вниз, увидела страшное лицо, которое почти касалось моего платья. За одним из гробов виднелась лужа крови. Его несчастный обитатель надорвал свои легкие кашлем.

Большинство осужденных попали в тюрьму даже не по решению суда, а просто по обвинению в сочувствии Китаю.

Во времена Чингисхана жестокость была инструментом государственной политики, она устрашала даже самых суровых современников. Воины хана не были ни садистами, ни развратниками, нет свидетельств о том, что они любили убивать. Но они были мясниками, привыкшими без всякой жалости убивать людей в больших количествах. Задолго до Чингисхана, если войско нападало на город, жителям предлагали сохранить жизнь, если поселение сдадут без боя. Если город продолжал сопротивляться, на жалость рассчитывать не приходилось. Монголы держали слово. Город грабили, но жителей не трогали. А вот в случае сопротивления жителей массово предавали мечу. Убийство было обоснованным, как работа, но не совершалось со злости или для удовольствия. Мирное население вели на казнь организованно, как скот на бойню.

Летописи стран, по которым прошелся со своим войском Чингисхан, полны жутких рассказов о нашествии монголов. Были вырезаны целые области, снесены города, осквернены храмы, уничтожены бесценные произведения искусства. Но авторы этих повествований не принимали в расчет, что ужасные монгольские завоеватели устраивали эти разрушения для собственной безопасности. Они видели только, что монголы нисколько не переживают из-за тех несчастий, которые причинили другим народам. По этому поводу сами монголы в «Сокровенном сказании» поясняли, что ради победы требовалось разорить врага, увезти домой лучших его женщин, коней, скот, ценности, взять в рабство сильных телом, извести и убить вождей. Обычая длительной вендетты у монголов не возникло. Дети из семьи побежденного принимались в клан победителя. И зачастую эти дети, подрастая, принимали участие в следующем набеге на клан отцов. Все эти принципы Чингисхан воплотил в масштабах континента. Когда его армия взяла старинную и священную Бухару, монголы разграбили город, как если бы это был один из кочевых лагерей. Они заезжали во двор мечети на конях, пьяные солдаты вытряхивали наземь редкие копии Корана из деревянных ларцов, чтобы приспособить те под ясли для лошадей. Конечно, это привело в ужас мусульманских ученых. А монголы за несколько недель набрали среди мусульман достаточно воинов, чтобы продолжить свою разрушительную кампанию.

Одна из странностей в истории монголов заключается в том, что страшные разрушения, которые принесла армия Чингисхана мусульманскому миру, породили слухи о грядущем долгожданном защитнике христианства. Рубрук и Карпини ездили в Монголию, втайне надеясь найти там пресвитера Иоанна, защитника христианства. Пресвитер Иоанн — легендарная фигура, созданная в середине XII века средневековым воображением. Он считался преемником трех библейских волхвов, мудрым и праведным царем-священником, который где-то далеко на Востоке правит христианским государством и способен вывести на поле боя бесчисленные рати. Возможно, эти слухи были основаны на путаных сообщениях о великой битве, которая произошла в Средней Азии, под Самаркандом, между турками-сельджуками, проигравшими сражение, и каракитаями, часть которых принадлежала к буддийской вере, а часть относилась к христианам-несторианам.

Во всяком случае, папа римский написал пресвитеру Иоанну письмо, надеясь установить с ним контакт и расспросить об особенностях его веры. Еще сотню лет слухи о далеком христианском царстве гуляли по всей Европе, а также в Святой Земле, помогая крестоносцам выдерживать контратаки мусульман. Говорили, что где-то позади полчищ исламских врагов находится сильный союзник (пресвитер Иоанн, конечно же, ведь легенды не стареют). Если только посланник сможет до него добраться, можно организовать совместные действия против мусульман. Когда армия Чингисхана начала одерживать первые головокружительные победы, на Запад снова стали просачиваться слухи о сильных врагах мусульман, и снова многие решили, что это может быть долгожданный пресвитер Иоанн или его сын, царь Давид.