Дорогами Чингисхана - Тим Северин Страница 44

Карпини быстро понял, что это не так. Дикие монголы не могли быть последователями царя-священника. Народ, который он встретил, на каждой стенке своих шатров делал из войлока изображение человека. Под ним вешали изображение вымени. Говорили, что это хранители табунов, которые дают лошадям обильный приплод и вдоволь молока. Также они поклонялись солнцу, луне, огню, воде и земле и отдавали особую дань уважения портрету Чингисхана. Когда к ним приехал христианин, русский князь, и отказался кланяться изображению хана, монголы отпинали его в живот до полусмерти, а затем обезглавили. Это безбожники, сделал вывод Карпини, а настоящего пресвитера Иоанна нужно искать не в Средней Азии, а в Индии. Рубрука, хоть он и был скептиком, надежда не оставляла. Не найдя пресвитера Иоанна в Каракоруме, он пытался разузнать, не был ли Великий Хан крещен, не является ли он тайным христианином. Он обошел весь Каракорум в поисках следов христианства — креста над гыром, звона церковных колоколов, признаков почтения к христианским символам у местных жителей.

Рубрук искал не совсем зря. Как выяснилось, два монгольских племени — кераиты и найманы — попали под сильное влияние несторианства, ветви христианского учения, которое в V веке проникло в Среднюю Азию из Персии. Многие видные кераитские семейства были крещены. Одна из главных жен Чингисхана посещала службы, которые устраивали для нее в переносной часовне. Возможно, именно ее влияние привело к тому, что каган Мунке, третий потомок Чингисхана и правитель Каракорума во время пребывания там Рубрука, послал однажды за монахом и потребовал провести перед ним христианские обряды. Рубрук взял иллюстрированную Библию и служебник и прочитал псалом. Затем он показал Мунке (которого называл Мангу) иллюстрации к Писанию. Великий хан заинтересовался картинками, но не более того. Его супруга испортила торжественность момента, выпив лишнего. Совсем захмелев, она «забралась в свою повозку и под пение и причитания священников укатила». Больше Рубрук не слышал от нее об интересе правителя к христианской вере.

Если бы Рубрук не был так наивен, он понял бы, что каган — настоящий монгольский прагматик. Мунке верил, в первую очередь, в силу своего могучего предка и в мир духов. Но это не исключало возможности признать заслуги той или иной религии! Поэтому Мунке у себя при дворе позволял христианам, буддистам и мусульманам свободно молиться и следовать их вере. Рубрук очень огорчился, когда увидел, как плохо здешние представители христианства подготовлены. Несториане, жаловался он, не знают собственных текстов, написанных по-сирийски. Неудивительно, что они ростовщики, многоженцы и симониты, требуют денег за церковную службу, прикладываются к бутылке. Их епископ находится так далеко, что приезжает раз в полстолетия. Рубрук писал, что приехав, тот обходит паству и совершает помазание всех детей подряд, даже грудных младенцев, чтобы обеспечить этот край священниками на будущее.

Рубруку не следовало быть таким строгим. Несториане понимали, что монголам не по нраву новые моральные нормы и нравоучительные проповеди. Монголов устраивали их испытанные временем обычаи. Они советовались с шаманами, которых Рубрук называл «правовещателями» по всем важным вопросам, — например, где поставить лагерь или когда идти на войну. Они делали приношения образам предков. Они гадали по бараньей лопатке. Кость выскребали дочиста и клали в огонь, а потом читали будущее по трещинам на кости, как хиромант по линиям руки.

Мне неожиданно вспомнилось не выполненное Рубруком задание по поиску христиан, когда мы подъезжали к Галууту. В тот день, 27 июля, Док рассказал нам, что мы въезжаем на бывшую территорию найманских ханов, тех самых, которых некогда обратили в несторианство. За день мы несколько раз проехали широкие круги, выложенные камнями на траве. Это были остатки царских павильонов, когда-то стоявших по степи западного Хангая. Под конец дня мы подъехали к большой гробнице. Наверное, там похоронили важного найманского вождя.

Издалека манил нас сам Галуут. Любое здание покажется заманчивым, если знать, что на 60 миль вокруг нет больше ни единой постоянной постройки. Но при ближайшем рассмотрении Галуут оказался всего лишь очередным центром сомона, и поскольку Свистун и Робкий торопились домой, мы не стали их задерживать и остановились, не доехав мили до города, чтобы они могли спокойно удалиться. Только мы распрощались с проводниками, как из города пожаловала делегация с известием, что лошади для нас готовы, правда, не в Галууте, а в 10 милях от него, в старом монастырском поселении Мандал. Пол, Док и я отправились туда в муниципальном грузовике, а Байяр, Ариунболд и Делгер — на дареных конях.

Мандал приготовил нам сюрприз. Мы переночевали в заброшенном лагере овцеводов, ожидая, когда появятся наши лошади, и вдруг подъехал молодой человек и робко спросил, не хотим ли мы посмотреть на священные изваяния. Выяснилось, что ему 16 лет и что он решил стать ламой, а верховная власть теперь позволяет храмам открыто заниматься своей деятельностью. Он уже приступил к начальному духовному обучению. Осенью ему побреют голову, наденут на него монашеское одеяние и примут в послушники. Мы спросили, как относятся к этому его родители. Он, не раздумывая, ответил: «Они счастливы».

Наш лагерь защищал от ветра невысокий утес, и молодой человек со своим младшим братом повели Дока, Пола и меня вдоль его подножия. Пройдя полмили, мы нашли строки тибетских надписей, вырезанных на камне, почти у самой земли. Наш юный гид рассказал, что это религиозные тексты, выбитые прежними монахами Мандала, который некогда славился как один из лучших дацанов Монголии. Надписи повсюду виднелись во множестве, потом мы дошли до первой фигуры. Это было высеченное в камне изображение Будды, сидящего на лотосе. Сохранились следы первоначальной раскраски фигуры, детали которой были красными, синими и коричневыми. Дальше возле скалы протекал ручеек, а за ним виднелись другие изображения Будды, демона-защитника, оседлавшего драконольва, и наконец Аюш Бакш — женщины-святой. Мы насчитали девять резных фигур, но паренек сказал, что по всей скале их девятнадцать. Изображения не выглядели особенно старыми, вряд ли старше XIX века, зато они образовывали прекрасную галерею, памятник, в который монахи Мандала превратили эту скальную стену. Еще юноша рассказал, что на скале есть человеческие кости. Скелеты лам спускают сверху на веревках, и они висят на скале, подобно ожерельям.

К тому времени, как мы вернулись в лагерь, прибыли лошади. Их привела целая банда местных любопытных аратов, и началась обычная суета с упаковыванием багажа и навьючиванием его на полудиких коней. Я снова рад был видеть, как два человека, которым предстояло быть нашими проводниками, методично пакуют вещи и распределяют вес со знанием дела. Я подождал, пока для меня выберут верховую лошадь. Владелец животного, на которое пал выбор, выглядел очень обеспокоенным. Он считал, что эта лошадь чересчур норовиста и, как любой монгольский табунщик, был уверен, что иностранец прежде в жизни не ездил верхом. Я постарался убедить его, что справлюсь с лошадью, но он по-прежнему нервно топтался вокруг. Когда я вытащил свое седло, он потребовал показать его. Как всегда, мое седло вызвало у кочевников живейший интерес, и вскоре все араты столпились вокруг нас и зачарованно смотрели, как я достаю подхвостник и показываю хозяину, как его закреплять. Монголы пришли в ужас. Они никогда в жизни не видели подхвостника. Я попросил Дока объяснить, что эта деталь сбруи нужна, чтобы седло не сползало вперед. Док перевел, а потом засмеялся. «Хозяин считает, что это какое-то извращение, что оно повредит лошади. Он не верит, что лошадь станет терпеть такую штуку».