Путь длиной в сто шагов - Ричард Ч. Мораис Страница 44

Мы с Маргаритой пошли по лесной тропе, ведущей вниз по течению, река у нас была справа, а покрытая снегом гора величественно поднималась слева. Пахло мхом; во влажном и прохладном лесном воздухе стояла водяная пыль от ручья, падавшего с возвышавшейся над нами гранитной скалы.

Мы шли медленно, раскачивая сцепленными руками, а потом заговорили о предложении, присланном из Парижа, тактично обходя главный вопрос, стоявший за всем этим: что будет с нашими отношениями. Слева от нас, там, где с горы каскадами водопадов стекал ручей, из-за вечного кружева брызг вырос целый ковер из мха, покрывавший сверкающие прожилки полевого шпата. Я помню, будто это было вчера, как Маргарита выглядела в то утро. Выцветшие голубые джинсы, светло-голубая флисовая кофта, щеки разрумянились от свежего ветра.

– Это хорошее предложение, Гассан. Ты его заслужил. Ты должен согласиться.

– Да, предложение хорошее. И все-таки…

Что-то останавливало меня – какое-то тягостное ощущение в груди, и в тот момент я еще не понимал по-настоящему, в чем было дело. Однако в этом месте справа от нас быстрый Удон изгибался, образуя глубокую заводь с низкими, покрытыми лесом берегами. Это было идеальное место для привала. Я поставил рюкзаки на покрытый лишайником камень под немыслимо древними соснами, липами и конскими каштанами, от которых открывался вид на реку. Мы растянулись на камне и неторопливо принялись за еду, яблоки, сыр и хлеб с толстой коркой, который Маргарита испекла сама и на который мы намазывали лимонный крем. Неизвестно, в какой момент мы заслышали голоса, но я помню то, как они донеслись до нас из глубины леса, сначала далекие, но постепенно становившиеся все громче по мере того, как люди подходили ближе; они шли, пригнувшись к земле, как крабы, бегущие по песку. Мы с Маргаритой лежали тихо, сонные от удовольствия, и молча смотрели на приближавшихся людей.

Начался грибной сезон. Эта влажная часть заповедного леса славилась в долине своими превосходными белыми и лисичками. Семья мадам Пикар долгие годы владела лицензией на сбор грибов в этом месте, ее-то мы и увидели первой. В неизменном черном свитере и юбке под раздувающимся на ветру дождевиком мадам Пикар носилась между деревьями, как горная коза, переворачивая гнилые березовые пни носками армейских сапог, чтобы обнажить скрывавшиеся под разлагающимися палыми листьями семейки pieds-de-mouton – ежовиков.

Вдруг мадам Пикар издала радостный возглас и выпрямилась, сжимая в грязной руке trompettes-de-la-mort – отличную угольно-черную лисичку, которая и правда похожа на трубу смерти, но в действительности съедобна и очень вкусна. Она обернулась к своему немного отставшему неуклюжему спутнику. Это был крупный мужчина, который тяжело пыхтел и тащил две большие корзины, быстро наполнявшиеся добычей.

– Осторожнее с этими trompettes. Оставь их сверху, чтобы не раздавить.

– Слушаюсь, госпожа командирша.

Это был папа. Он выглядел в лесу как медведь, но все еще в своей любимой золотистой курте, которая теперь скрывалась под большим прорезиненным плащом, который, возможно, когда-то принадлежал покойному мсье Пикару. У него на ногах тоже были армейские ботинки, но не зашнурованные, язычки торчали как попало, мокрые шнурки волочились по земле, делая отца похожим почему-то на рэпера из парижских предместий.

Маргарита уже собиралась окликнуть их, помахать им рукой, но я, не знаю почему, положил руку ей на плечо и покачал головой.

– Думаю, пора отдохнуть. И поесть. Я что-то проголодался, – сказал отец.

– Ты меня с ума сведешь, Аббас! Мы только начали. Наберем хотя бы одну полную корзину, тогда и позавтракаем.

Папа вздохнул. Но когда мадам Пикар наклонилась, чтобы срезать своим коротким ножом очередной гриб, папа, видимо, заметил нечто весьма интересное. Потому что он на цыпочках подкрался, сунул руку мадам Пикар между ног и завопил:

– Я нашел трюфель!

Мадам Пикар взвизгнула и чуть не упала лицом вперед. Все же удержавшись на ногах, она громко расхохоталась, и папа хохотал вместе с ней. Было видно, что папина выходка ей понравилась.

Я был в ужасе. В моей памяти пронеслись образы мамы и папы, как они шли вместе по пляжу Джуху, так давно. У меня заныло сердце. Она была такой элегантной и сдержанной, моя мамочка, совсем не такой, как эта грубая женщина, которую я видел перед собой. Но через несколько мгновений я увидел папу таким, каким он и был на самом деле, – просто человеком, предававшимся нехитрым и таким редким радостям жизни.

Он не думал в этот момент о своих обязанностях в ресторане и о семье, поглощавших все его время изо дня в день. Это был просто стареющий мужчина, которому оставалось еще двадцать-тридцать лет, и он наслаждался своей быстротечной жизнью. Мне вдруг стало стыдно. Папа, который принял на себя тяжесть ответственности за столь многих, – уж он-то заслуживал того, чтобы я не хмурился с отвращением, став свидетелем этих беспечных, радостных мгновений. И чем дольше я смотрел на мадам Пикар и папу, продолжавших хохотать, как распущенные подростки, – они были родственные души, оба немножко жулики, – тем отчетливее понимал, что все происходит совершенно правильно.

До меня дошло: это не семье моей было трудно отпустить меня в Париж, это мне не хотелось от них отрываться. В этот миг я наконец-то вырос, потому что именно там, в этом сыром лесу, я наконец мог сказать про себя: «До свидания, папа! Я отправляюсь посмотреть мир».

Самым тяжелым в те дни было прощание не с семьей, не с мадам Маллори, а с Маргаритой. Она, талантливый и высококлассный повар, была старше меня всего на пять лет, но именно наш роман с ней, когда мы вместе работали в «Плакучей иве», и сделал из меня мужчину.

В те последние дни в Люмьере наши отношения пришли к своему логическому завершению однажды утром, когда я был в ее крошечной квартирке в центре города над местной кондитерской. В тот наш выходной мы сидели за поздним завтраком у столика под высоким окном ее кухни.

Знаменитый люмьерский свет лился сквозь старые ставни на подоконник, где в стеклянной банке стояли высохшие полевые цветы – примула и желтая горечавка. Мы молча пили кофе с молоком и ели бриоши с айвовым джемом, сваренным ее мамой, каждый в своем мире.

Я сидел в трусах и футболке у стола и смотрел в окно. Тут я увидел, как по улице Роллен рука в руке шли тощий мсье Итен и его пухленькая жена. Внезапно они остановились и одарили друг друга страстным влажным поцелуем, а потом расстались. Он сел в машину, а она вошла в местное отделение «Сосьете женераль».

Маргарита, в кимоно на голое тело, читала рядом со мной газету, и я, не знаю почему, протянул ей через стол руку и сказал:

– Поехали со мной.

Голос у меня дрожал. Я надеялся, что женщина, сидящая напротив меня, хотя бы не глядя, протянет руку мне навстречу, сожмет мои пальцы.

– Поехали со мной в Париж. Пожалуйста.

Маргарита медленно отложила газету и сказала – я до сих пор помню это ужасное ощущение в животе, – что она родилась в Люмьере, здесь живут ее братья, сестры и родители, здесь, на горном склоне, похоронены ее бабушки и дедушки. Ей приятно, что я это предложил, но она не может – к сожалению, не может – уехать из Юра.