Прозрачные леса под Люксембургом - Сергей Говорухин Страница 45

–

Я сидел у постели умирающего товарища и думал о цинизме писателя.

Параллельно в повести, которую я писал, умирал военный корреспондент. Умирал от рака, мужественно и возвышенно, щедро расточая последнюю мудрость на отводящих заплаканные глаза близких.

И мучаясь над этой главой, понимая, насколько не вписывается в конструкцию повести искусственно-претенциозный эпизод смерти, пытаясь сделать его проще и достовернее, я окончательно потерял связующую нить между литературой и действительностью.

Я давно ни с кем не прощался вот так: в течение нескольких дней, недель, месяцев. Не помнил, как ведут себя люди, чей конец предначертан и неизбежен, но лишь один Бог ведает, когда он наступит.

Те, кого я терял, посеченные осколками, хрипящие простреленными легкими, умирали у меня на руках. Умирали мучительно, в последнем тяжелом бреду, давясь кровавой рвотой и судорожно царапая землю слабеющими руками…

И вот теперь, в сумраке наглухо зашторенной комнаты, на мятой серой постели, среди склянок с лекарствами, умирал мой товарищ – настоящий военный корреспондент, во многом послуживший прообразом тому, литературному герою.

Умирал скупо и неприглядно, не растрачивая себя на прощальные фразы и не подводя итог сложной, насыщенной событиями и теперь уже прожитой жизни.

Умирал не от ран, полученных на войне, где он провел большую часть жизни, а от истерзавших его тело метастазов, перед которыми по-прежнему было бессильно человечество.

И глядя на огромный, разбухший, как спрут, лимон в стакане остывшего чая, я подумал, что метастазы, наверное, выглядят так же: всепожирающе, давяще, захватнически…

Изредка перехватывая потускневший отсутствующий взгляд товарища и слушая короткие, с трудом дававшиеся ему фразы, я наконец понял, как описать смерть литературного героя.

Это был момент откровения. Почти не слыша, отвечая невпопад, я размышлял о повести, и только повесть была для меня главным событием этого дня.

Но, думая о повести, я впервые поймал себя на мысли о том, до какой степени нашему стремлению сделать мир лучше и чище неразрывно сопутствуют профессиональные жестокость и цинизм по отношению к людям, живущим рядом с нами и все чаще уходящим от нас…

Сейчас мне было необходимо одно: запереться на несколько часов и записать новый вариант главы.

Для этого я должен был уйти.

Я ушел, сославшись на непредвиденные обстоятельства, мелко и стыдно разыграв телефонный звонок несуществующему абоненту. Ушел, так и не заметив бесприютного взгляда, которым он простился со мной…

Я успел, записал. Оторвавшись с мертвой точки, повесть поплыла по течению, и несколько дней я парил в поднебесной высоте от сознания талантливо выполненной работы.

В среду утром позвонила его жена.

– Юра умер, – сказала она. – Три часа назад…

–

Степень безнравственности общества легко проследить по пунктам обмена валюты – неотъемлемой примете нашего времени.

На центральных улицах городов, в местах оживленных и беспокойных, курсы обмена почти не отличаются друг от друга, но стоит вам оказаться в аэропорту за час до отправления рейса или в глухом «медвежьем углу», где один-единственный «обменник» на десятки километров вокруг, как вы с изумлением увидите: курс занижен до такой степени, что продать валюту можно только в состоянии полной безысходности.

Ваше отчаяние – наша прибыль. В конечном счете, можно сформулировать и так.

Пункты обмена, театры, сапожные мастерские, больницы, школы, суды, магазины – каждый на своем месте мы извлекаем пользу, прок, выгоду.

Стараемся сделать небрежнее, но дороже, бесплатно, но больнее, бездарнее, но претенциознее.

Сапожник – учителю, акушерка – роженице, художник – непосвященному, судья – безвинному, равнодушный – равнодушному…

И каждый день с маниакальной настойчивостью мы повторяем одно и то же: правительство не любит свой народ, не доплачивает, не предоставляет, не бережет…

И впервые от имени правительства мне захотелось спросить: а за что нас любить?

–

Как прекрасен скрип уключин в предрассветном тумане, как созвучен он тихому плеску воды о борт рыбацкой лодки, как безмятежен мир на рассвете…

Как глубоко спят кричавший всю ночь малыш и рядом, уронив голову на руки, измученная его криками мать.

С исступленным карканьем поднимаются с веток стаи воронья, уступая рассвет благовестным птицам и, обдуваемая теплым ветром, шелестит листва за окном.

На столе переполненная окурками пепельница, недопитая водка в стаканах, вчерашние непримиримые оппоненты спокойно и ровно дышат во сне и так встречают рассвет, стирающий следы казалось бы неразрешимого конфликта…

Где-то далеко дребезжит на мостовых дежурный трамвай, увозя неприкаянных влюбленных и проспавшего свою остановку нетрезвого отца семейства с заранее виноватым лицом.

Завернувшись в одеяло, курит у окна немолодая женщина с темными провалами бессонницы под глазами, и первый коснувшийся подоконника луч солнца примиряет ее с еще одной ночью, теперь оставшейся позади…

На рассвете начинаются войны.

–

Почему благополучному с его именьями, угодьями, престольными обедами Толстому было необходимо море с балкона особняка в Гаспре, а мятежный болезненный Чехов довольствовался низкими плетеными заборами пыльной татарской слободы, за которыми ругань возчих, бабы с бельем, обреченно бредущие овцы…

Потому что море было в нем самом? Или потому что он боялся перенасытиться им, как рано или поздно перенасыщаются морем все живущие возле него? И тогда бы шум прибоя и магическая непостижимость стихии, сливающейся со Вселенной у горизонта, перестали быть для него Откровением.

И лишь изредка у самой кромки воды в бухточке Гурзуфа одинокий, чахоточный, брошенный в Крыму женой, которую любил и ненавидел одновременно, он думал о Москве, осенних лесах Мелихово, о провалившейся «Чайке» и длинно-назидательной «Дуэли», о том, что так ни черта и не успел в этой жизни, оставшиеся годы которой теперь мог безошибочно предсказать как врач…

Думал о том, что он – автор нескольких посредственных рассказов и большинству непонятных пьес, средней руки доктор, в сущности, никем и никогда не любимый, – так жалок и ничтожен на фоне беспокойной и необъятной стихии, что не стань его завтра – на это никто не обратит внимания.

Так же будет безучастно море и грозовые облака над ним, скучны склонившиеся над гробом лица и гонимы ветром перемешанные с мусором земли обрывки театральных афиш…

Сидя у моря и кутаясь в воротник пальто, он не мог знать, что для многих именно с него начнется русская литература, что тысячи писателей будут безбожно красть его запахи, интонации, настроение, предопределенность судеб его героев, что режиссеры всего мира будут ломать головы над не вписывающимся в привычную схему алгоритмом его пьес.