Дочери Марса - Томас Кенилли Страница 45

Внизу наскоро подготовили женское отделение — с помощью парусины отделили лежащих мужчин от женщин. Всех по очереди укладывали на стол и заодно с блузами и другой одеждой срезали спасательные жилеты. После долгого пребывания в воде женщины чувствовали себя какими-то бесполыми созданиями. Салли обдали горячей водой цвета вина и дали полотенце для обтирания. Каким-то образом она сумела обойтись без посторонней помощи. Потом санитар-француз помог ей надеть нательную рубаху, рассчитанную на рослого моряка. В офицерской каюте — Онора уже спала там на офицерской койке, — Салли указали на лежащий на полу соломенный тюфяк. Откуда-то через вентиляционные трубы доходило тепло из машинного отделения.

Ее до сих пор колотило от не успевших стереться из памяти ужасов, Салли страшно боялась за свой рассудок. Ей казалось, что вместо собственного ею теперь руководит чужой, привнесенный извне разум. А ее собственный исчез, затерявшись в морской пучине, и за время вынужденного дрейфа она выловила в воде чей-то бесхозный. Салли воспринимала себя не как некую непрерывность и последовательность. Сейчас она была лишь бессловесной сердцевиной или стержнем, на который, точно обручи, нанизаны черты ее характера. И каждая такая черта успешно функционировала как бы сама по себе. Ее внутренняя сущность обновилась настолько, что Салли предстояло еще долго-долго изучать ее и познавать. Относившийся к детской поре элемент никак не соприкасался и не срастался с временем накопления смертельной дозы морфия. А та, в свою очередь, никак не соотносилась с порой созерцания пирамид. Теперь она чувствовала себя настолько обновленной, что это ее даже беспокоило. Последний обруч — спасение — спокойно можно было снять и заменить другим, первым подвернувшимся под руку под названием: утонула в Средиземном море. Из-за присущей ей эмоциональной неустойчивости Салли в мгновение ока могла перенестись из состояния спасенной от гибели в состояние беспамятства. В ней отсутствовало столь мощное связующее звено, каким выступает судьба, и так было всегда. Ее параллельные состояния разделяла тончайшая мембрана, в любую минуту готовая прорваться, раствориться, истончиться, и, как следствие, наступило бы их взаимопроникновение.

Офицер с холеной бородкой склонился над Салли и назвал ее «мадемуазель». В коридоре возникла укутанная в одеяло, со спутанными волосами Наоми. Ее безумная уверенность и воистину неуемный пыл изумляли. В руках у нее были часы Эллиса Хойла, которые она так и не отцепила с блузки, напялив поверх нее спасательный жилет. Наоми переполняла радость, и ее властный вид напугал даже французского офицера.

— Морская вода их доконала, — пояснила она, кивнув на часы. — Они уже не идут. Теперь это просто корпус, ничего больше.

В присутствии своей слегка свихнувшейся и готовой командовать всеми сестры на Салли снизошел благостный покой, и она тут же без единой мысли уснула.

Пробудилась она в ярком свете вечернего солнца, поняв, что ее несут на носилках через ярко освещенные корабельные помещения. Над палубой висела лодка, и как только они поравнялись с ней, Салли тут же перегрузили туда. Ей показалось, что они в каком-то порту — вероятнее всего, в Мудросе. На Лемносе. Из спускавшейся лодки она видела Наоми — с одеялом на плечах та с ангельским, почти неземным выражением на лице шла по палубе эсминца. Никому из простых смертных не была дарована подобная проницательность — только Наоми. В сравнении с ней высадившиеся на этом берегу аргонавты были просто слепцами.

По узенькой тропинке, пропахшей землей и мочой, Салли и остальных пронесли в большую палатку. Наоми, обойдя носилки Салли, бодро прошагала вперед. Когда Салли вносили в палатку, она почувствовала прикосновение парусины к плечу. Носилки опустили на циновку. И она тут же провалилась в глубокий, без сновидений сон, пробудившись уже в темноте, кое-как освещаемой фонарем «летучая мышь», висевшим на центральной подпорке палатки.

Послышался чей-то очень знакомый голос, Салли мучительно пыталась разглядеть, кто это, но в тусклом свете в палатке и в предрассветной мгле за ее стенами так и не смогла. Кэррадайн наклонилась над ней поправить одеяло. Откуда-то доносились звуки оркестра, покрикивание санитаров, а внутри, громко жужжа, бились о брезент здоровенные мухи.

— Смотри-ка, — сказала Кэррадайн. — На одеяле две буквы — RF, а внизу еще и Republique Francaise. Снова то самое — Parlez-vouz, тебе не кажется?

Протянув руку, Салли взяла Кэррадайн за локоть. Локоть показался ей таким сильным, реально существующим. И взглянула Кэррадайн прямо в глаза.

— Я надеялась, что вам всем ничего не грозит, — сказала Кэррадайн.

— Но мы ведь оставили тебя с твоим мужем, — запротестовала Салли. — Ты с ним, не я.

— Ах, — отмахнулась Кэррадайн. — Ладно, об этом потом.

— У него такая жуткая рана в голову…

— С ним все нормально. И речь нормальная. Готов хоть завтра участвовать в выборах в парламент по примеру своего отца.

Кэррадайн сняла с Салли морскую рубаху, в которой она так и оставалась, потом помыла ее: плечи, груди, живот, гениталии — все. Ее прикосновения показались Салли высшим наслаждением.

— А остальных ты тоже помыла? — спросила она.

— Ну конечно, все такие чистенькие и готовы почесать языком.

— О, — сказала Салли. — А как Эрик?

Кэррадайн перешла на их типично медсестерский шепот.

— Врач из Англии — из больницы в Сэдбери — предупредил, что его выздоровление в моих руках. Самое ужасное, что он скорее всего прав. Эрик так привязан ко мне. Расплакался, когда я уезжала сюда. У него вообще теперь глаза все время на мокром месте, потом он сердится, а после — рассыпается в извинениях. Вот что эта рана наделала. Иногда у него бывают периоды расстройства сознания, он бредит. Тогда ему кажется, что весь мир против него. За эти четыре месяца я насмотрелась на рыдающих после ранения головы мужчин больше, чем за всю жизнь.

Ощущение от прикосновения полотенца было сказочным. Неужели эта ткань и раньше существовала? До той самой торпедной атаки?

— Проблема в том, — сказала Салли, — что мужчины слабаки. Некоторые бросились с плота в море. А вот Митчи…

Кэррадайн кивнула — кивок относился только к тому, что касалось Митчи и перенесенных ею мук.

— Ну, могу только сказать, что ее прооперировали. Больше ничего не знаю… Большую часть времени приходилось быть хирургической сестрой. У меня хорошая палатка, уютная. При условии, что здесь вообще уместно говорить о таких вещах, как «уютная палатка». Но моя на самом деле уютная. И есть все, что мне нужно.

В придачу двое преотвратных типов — санитаров. Педерасты. — На глазах Кэррадайн вдруг показались слезы. — Боже мой, я такая же жестокая, как те, в больнице Сэдбери, — горестно заключила она.

Кэррадайн поднялась. Другая медсестра закончила мытье Оноры, которая все время болтала без умолку, хоть и вполголоса.

— Кэррадайн! — прошептала Онора. — Кэррадайн — сахарная глазурь на торте выживания.