Алчность - Эльфрида Елинек Страница 47

Коллеги жандарма начали целенаправленно ходить по домам и задавать вопросы. Кто видел Габриэлу Флюх последним? Это не так просто установить. Даже поздно вечером, даже ночью маленький отдельный домик, в котором она жила, ярко освещён. Каждое окно светится так, будто всех приглашает к себе, и тогда Габи наверняка окажется среди пришедших, которые долго звонят в дверь, входят, не вытерев как следует обувь, и показывают нам журнальчики, на которые мы должны подписаться, или благочестивые мысли во Христе, которыми мы должны проникнуться. Нет, её среди них нет, Габи. Уже всё обыскали, обрыскали. Друг её между тем уже ушёл домой, ему ещё нужно готовиться к экзамену. Мать ему сразу же позвонит, если что. У него дома родители сделают то же самое, если что. Отдельный домик семьи Флюх стоит в маленькой группе таких же, построенных по одному проекту. Люди знают друг друга, но, может, не хотят знать так уж близко. Поскольку дома одинаковые, люди тоже хотят быть как все. Любой как любой другой, и никто не говорит ничего ни о другом, ни другому. Это посёлок рабочих, недорого построенный в шестидесятые годы, но в домах есть всё, даже вода, а обои мы можем подобрать какие хотим. Это как в жизни, в которой есть свои склонности, но если они однажды сменят наклон в другую сторону, мы ничего не сможем сделать против. Они нас подавят, никто не заплачет, результат вполне нормальный, ведь дом-то наш останется. В этом посёлке люди держатся вместе, даже не особенно хорошо зная друг друга, да это и не нужно. Все опросы остаются бесплодными. Они пока не особенно настойчивы, потому что ещё надеются на сегодняшний день, что Габи снова вернётся домой, болтая и посмеиваясь, она ведь никому ничего не сделала, кто же ей чего сделает. Никто ей ничего не сделает. Тут царит прочный и нерушимый мир. Никто на него не посягнёт, он разотрёт в порошок и самую затяжную войну. Окамененное нечувствие завладевает людьми, когда царит мир, войне не остаётся никакого шанса. Никогда больше! Мир должен немедленно всё охватить и всё взять в свои руки, и его господство должно быть вечным и бесконечным, он слывёт очень опытным, он справится с этим без сучка без задоринки, — любой мир, отдающий приказы, всегда строг с нами, строже, чем война. Так и должно быть, и мы готовно покоримся сильнейшему, миру, его власть обеспечена, его имени слава в веках, с короткими перерывами. Нет, не в вечности, там покоятся мёртвые, и над ними мир уже не властен, ведь они уже в мире. Сами по себе.

Не спрашивай ничего у лица человека, оно тебе ничего не скажет, оно скривится или притворится. Жандарм имеет пристрастие к темноте ночи. Место преступления всё время влечёт его, и другие места, которые знают лишь немногие, кто здесь родился, влекут его тоже. Кому помешает жандарм на своём пути? Лишь светлому бегу времени — или это бег кого-то другого, кто поспешает впереди него, во тьму, торопливым галопом, будто желая поднять жандарма на смех? Природа — ложе для жертв убийства, если им приходится валяться под открытым небом. Но для убийцы тоже ложе, которым он может воспользоваться, на всём готовом, и он расстилает его для мокрых дел в укромном месте, чтобы никто не подсмотрел, но всегда надо брать в расчёт случайности. Машина пропахивает ночь, в домах ещё горит свет, они проплывают мимо, словно корабли, хотя едет-то жандарм. Вскоре лес слева и справа смыкается над ним, как гигантские сложенные домиком ладони над отчаянной головушкой. Деревня ускользает от Курта Яниша, а вместе с ней выскальзывает жизнь. Она часто отравлена актами мести соседей, но всё же это жизнь. Но и дома, в которых она разыгрывается, должны по праву все принадлежать ему, который сам замещает собою право; вот, пожалуйста вам, у него положенное табельное оружие, его ствол такой же тёмный, как ночь, не никелированный, не светлый, как этот день, который, словно близкий родственник покойной, с поникшей головой остался позади. Так, теперь окончательно правит она, ночь, за это мы будем свидетельствовать ещё самое меньшее восемь часов, мука, веселье и страсть скрылись в лесу, снег завис, как туман над горами, такой прозрачный, что в темноте его не видно. Женщина сегодня не явилась в горы на свидание, такого ещё не было ни разу. Плохой знак. Зато она постоянно звонит ему домой и кладёт трубку, если отвечает его супруга. Это уже становится подозрительным, но она ни о чём не думает, потому что ей было сказано: лучше приберись и смотри ничего не пропусти, под кроватями тоже. Этот пистолет, глок, его шестнадцать пуль смиренно лежат в магазине в ожидании своего великого мига (он однажды грядёт и не повторится!), окружённые лишь небольшим количеством металла и большим — полимерного пластика, рукоять у него лёгкая, но схватиться за неё человеку не так легко — по крайней мере, мы надеемся на это. Оружие сейчас так же расслабленно, как и его владелец, но внутри оно с трепетом устремлено навстречу событию, которое придаст ему значение. Ночь, блаженная ночь, сделай так, чтобы мне стало, наконец, страшно! Да уж сделаю, сделаю. В свете фар — ещё по-зимнему слепой склон, сухой кустарник, на сцену выступает ручей, пока совсем мелкий, но к лету раздуется, с тихим шорохом, который в машине не слышен. Здесь объезд, на самом краю поленница дров, куча по большой нужде, глаз, который положила сюда команда дровосеков, выколотый фарами из ландшафта, снова исчезает. Слева вверх карабкается склон, покрытый сушняком и прошлогодней сухой травой, этот груз он станет постепенно сбрасывать, поскольку чем выше, тем тяжелее тащить его на себе, пока не избавится от него совсем; пустой, ледяной, скалистый склон, на котором могут удержаться только серны, один, свободный и холостой, взберётся, наконец, наверх; там торчат лишь одиночные кусты, редкие берёзы опоздали с первыми листочками, на равнине они уже распустились вовсю. Может, выше есть ещё остатки снега, пока не останется один лишь снег, здесь ещё бывают ночные заморозки, лакомый десерт, оставшийся ко дню.

Дорога доставляет нам неоценимое удовольствие голубой, нет, серой ленты, которую может перерезать только непогода. Жандарм на пути к месту, где он уже не раз прибирал ложе жертвы убийства, но его тянет туда снова и снова, сразу за деревней есть пятно, почва, обманутая и покинутая растительностью, пустошь, но сегодня жандарм едет дальше. Странным образом он не может вспомнить, все ли улики он устранил. Подобрал ли он бумажный носовой платок или нет. И если да, то не осталось ли там ещё одного. Он хотел бы ещё посмотреть, не осталось ли на другом месте, подальше, где он тоже был с Габи, что-нибудь валяться, что ещё нужно привести в порядок. Он устранил каждую ниточку, каждый клочок, но вдруг осталась пара скомканных бумажных салфеток от прежних сношений, чуть дальше, которые он тоже хочет устранить, для верности, у него с собой сильный фонарик, чуть ли не прожектор, у жандарма. Его луч играючи прыгает за каждой ворсинкой, пока не догонит и не схватит. В такое время, в такой холод никто не заметит сильный, жёсткий конус его света, тем более там, внизу, у самой реки. Одно неверное движение — и вода схватит тебя и засунет в свой мешок. Так похолодало, будто снова вернулась зима. Вот согбенная спина пилорамы, её широкие контуры, тут же и мост (безрадостно отлитый из бетона, но подходящий для тяжёлого транспорта), по которому можно под- и отъезжать, пилы молчат, губы тоже, зато шепчет ручей, которого не слышно в остальное время из-за визга и скрежета металлического полотна, грызущего дерево и плюющегося им. Я говорю: долой ручей! Да здравствует: РЕКА. С ручья довольно. Спасибо за ваше бесплатное выступление, но вы мне великоваты, чтобы описать вас, хотя мне бы за это заплатили, если бы я потребовала. Я сейчас упражняюсь в малом, хоть и не в скромности, как другие коллеги, например один лично знакомый мне господин К. — нет, не тот, про кого вы подумали. Ещё раз, бог мой, каким грубым языком приходится порой изъясняться, чтобы тебя поняли даже растения с животными: заглушить мотор, слушать, как она шумит, другими словами, минуточку, скажем так: слушать, как она лопочет сама с собой, река. Итак, ручей скоропостижно скончался, и вот появляется она, бурная река, которая притащилась из-за поворота, чуть не промахнулась мимо нас и требует свою долю любования. И вот они бегут рядом, река и её прибрежная дорога, которую к ней прислонили, чтобы она выглядела более-менее прилично, но дорога упрямо останавливается, упираясь против желания реки утянуть её вниз, поиграть с ней, и только жители вершин бегут от неё прочь. Спасают свою шкуру.