Вечная полночь - Джерри Стал Страница 47

— По-моему, — произнес я, надеясь, что действие наркотика изменится, как иногда бывало, в сторону чего-то напоминающего интеллект, когда выдавил из себя эти слова, — по-моему, людям хочется любить шоу. Понимаешь? Им нравятся персонажи. Они сопереживают им.

— Но каким образом сопереживают?

— В смысле? — сиденье становилось скользким, но я изобразил нахмуренные брови и сосредоточенный взгляд, как всегда делал на интервью для журнала, когда укуривался на стоянке и от меня требовалось просто появиться. Чтобы потом вернуться домой, прокрутить пленку и выяснить, где я побывал.

— Понимаешь, — сказал Скип, — больше всего у нас поднялись рейтинги, когда у них были постельные сцены.

— Точно, — почему-то я не мог отвязаться от этого словечка.

— Надо нам — развивал мысль Скип, — найти способ возродить это внимание. Насчет начнут-они-это-или-нет.

— Точно!

Я видел, что Скип косится на моего покровителя Рондо.

— В смысле, — вдруг выпалил я, — я не считаю, что нам следует плясать от того, что они принимали их отношения, как своего рода проблему. Я думаю, нам стоит увидеть в них шанс.

— Предлагаешь показать аудитории, откуда это идет?

— Точно.

— Предлагаешь, — не отставал мой хозяин, — дать людям у себя дома почувствовать его участниками?

— Точно.

И, конечно, меня взяли.

Как обычно на телевидении автор должен строчить длиннющие диалоги, чтобы другие, более опытные и уважаемые труженики пера взяли каждое слово и переделали в соответствии с собственными высокими стандартами. Что очень меня радовало. Единственное, чего я желал, закрывшись в ярко-зеленой, закрытой изнутри каморке под названием офис, это остаться в одиночестве и ввести себе мозговой тоник, убирающий стыд за собственное существование в пристойной и ненапряжной манере, и к тому же получать деньги.

К этому времени разрыв между ежедневными утренними походами в Уэстерн и Венис и окончательной студийной судьбой стал просто каким-то кошмаром.

Отоварившись, я курсировал через ворота студии на Twentieth Century Fox, парковал свой большой черный «Кадиллак», скакал по ступенькам в наш казарменного типа штаб, приветственно махая нервному проектировщику, державшему руль в центре «Сибиллы и Брюса». Скип, как выяснилось, любил вспоминать дни, когда он закидывался куаалюдом на улицах Уэствуда. Боже мой, он там был! Он одевался в «пейсли»! Он стиляжничал!

Весь процесс стал таким нормальным, что лишь этот факт, достаточно мне известный, чтобы лишний раз не трепаться, напоминал о том, что остальные представители человечества будут склонны счесть его несколько странным.

Когда вещи стали выходить из-под контроля, я попробовал тормознуться. Я попытался найти способ сдержать свою, как было видно всем небезразличным лицам, стремительную моральную и физическую деградацию. Теперь мои глаза постоянно косили. Я так заигрался с иглой, что у меня ребра просвечивали бы и через зимний комбинезон.

Однако же я умудрялся являться в свой любимый офис на добрых полчаса раньше всех остальных. Как раз хватало времени устроиться, быстренько набить несколько отрывков, убиться и проверить, чтобы случайные подтеки, просочившиеся на сгибе руки, не запачкали рукава. С неистовством леди Макбет джанки тратят безумное количество времени, пытаясь скрыть предательскую кровь.

На «Лунном свете» мой офис представлял собой жалкую каморку на верху лестничного пролета в длинном низком здании со всевозможными обитателями, начиная от рисовальщиков полос на автостоянках и кончая студийными плотниками, пузатым, приписанным к местной технике, народцем, взращенным, чтобы поразить человечество молотком в одной руке и пончиком с вареньем в другой.

«Фокс» можно было посчитать «Фабрикой грез», только если в ваших грезах не пройти от ксероксов, стоек с пирожками и субъектов, выглядевших так, словно они заказали себе прическу по каталогу «Hammacher Schlemmer». Разумеется, на студийных складах попадались и непонятные телезвезды. Там содержалось все волшебство встречи с метеорологом в химчистке. Правила Лос-Анджелеса висели на углу, и я случайно засек, как один из Знаменитостей, маленький серенький грушевидный мужичок, выходил из своей «акуры». Встречались и другие, столь же признанные, преимущественно миниатюрные блондинки, узнаваемые по страницам тележурналов, женщины, про кого никогда бы не подумал, что они такие крошечные и у них такая плохая кожа, когда видишь их вблизи, словно их целиком сделали из переплавленных кукол Барби.

Накачавшись и прибалдев настолько, чтобы покинуть свое убежище, я крался по офисам «Лунного света». Из штатных я дружил только с двумя молодыми ребятами из кабинета ксерокопирования. Я постоянно забывал принести пузырек спирта в свой офис, и вечно наведывался к ним в комнату одолжить от их запасов, которыми они протирали стеклянную поверхность аппарата, заявляя, что мне нужно «почистить пишущую машинку».

Сейчас я понимаю, что мой страх насчет их догадки, чем я реально занимаюсь — иду к себе чистить иглы, — абсолютно беспочвенен. Подозревали они во мне алкаша, и настолько конченного, что я колдырю изопропиловый спирт, чтобы поправиться с утра. Не спрашивайте меня, что хуже.

Динамика телеписанины рассчитана на сведение творческой работы к минимуму. Творчество полностью противоположно ТВ. Творчество подразумевает говорить за себя. ТВ подразумевает говорить за некого автора пилота. Когда смотришь телесериал, персонажи неделями говорят одинаково. Вот почему их и смотрят. Или не смотрят. Когда вас берут на работу, продюсеры желают абсолютно точно быть уверенными, что написанное вами станет гладким продолжением написанного до вас. По-настоящему удачный сериал должен звучать так, словно один и тот же трудолюбивый индивид набил весь текст от первого до последнего слога.

Когда вам пора писать текст, вам следует выдвинуть «идею». Следующим этапом надо «получить ее одобрение» у старших коллег. Не знаю, почему меня всегда поражала «прямота» народа, занятого «креативной стороной» шоу. Группа в мой сезон — пятый и последний для «Лунного света», хотя не могу взять на себя всю за это ответственность — представляла собой достойную команду энтузиастски настроенных девочек и мальчиков, верящих: «Когда-то я сам буду делать собственное шоу!»

Через коридор от меня в реально большом офисе сидела мисс Линда, выросшая в Виргинии романистка для «молодых взрослых», напоминавшая нежных школьных учительниц, которых вечно рвутся взять замуж герои вестернов категории В. Она обладала очарованием, вызывающим желание помочь ей нести книги, аккуратненькая сладенькая блондинка, специально для которой, по-моему, изобрели выражение «благоразумное поведение». Вообще-то она уже была замужем, причем не так, как ваш покорный слуга, за англичанином, кто сами-понимаете-бы-не-прочь попасть в индустрию. Рядом со мной устроился Тим, сердечный, привет-чувак-рад-видеть тип американца Джо, напоминавший еврейского Фреда Флинтстоуна. Милейший парень. Тима судьба одарила непомерно крупной рожей, из-за которой казалось, что он говорит «ду», даже если вовсе этого не делал. У него был брат в бизнесе по имени Дик, относившейся к группе элитных авторов, называемых в теле-индустрии «классными», в тени которого он и пахал. Дело в том, что Дик написал для «тридцати с чем-то» легендарный, экстраординарно тонкий эпизод, затрагивающий проблему гомосексуализма. Где он сумел показать однополые отношения совершенно столь же до боли исполненными смысла, как и гетеросексуальные яп-страдания из того же шоу.