Мудрецы и поэты - Александр Мелихов Страница 47

Я часто встречаю около своего дома довольно высокого парня лет двадцати со слипающимися пучками неопределенного цвета волнистых волос на голове, в вишневых ботинках с искусственными потертостями, в потертых сторублевой потертостью джинсах и в ярчайшей желтой нейлоновой куртке с черными латинскими буквами на спине. Представляешь, как он все это доставал? Лицо на удивление не то что бессмысленное, а ничтожное, короче говоря, лицо шпаны, и даже не сегодняшней, приобретшей некий ковбойский лоск, а некультурной шпаны нашего детства, сатанински выглядывавшей из-под козырька «восьмиклинки» или «блина» – в зависимости от хулиганской моды, столь же прихотливой, как любая мода, ибо, несмотря на эпатирующий облик, они одевались с уставной тщательностью, как сверхсрочники, – то застегиваясь до подбородка, то срезая все пуговицы и появляясь запахнутыми, придерживая полы руками. Зимой же они сверкали глазами из-под шапки с загнутыми наверх, но не связанными, а торчащими, как у дурацкого колпака, ушами, в сапогах с загнутыми голенищами. Сапоги подбирались на пару размеров больше нужного, чтобы они, присваливаясь на каждом шагу, с громыханием волоклись по полу.

Интересно, что представители самых свободных профессий – хулиганы и художники, а также искусствоведы – больше всех тяготеют к униформе, хотя и отличной от армейской (я имею в виду замшевые куртки, усы, ассирийские бороды, джинсы и другие знаки различия). Видимо, в данном редком случае крайности сходятся.

Так вот, этого парня я недавно встретил в парилке; он спокойно стоял, положив руки на бедра, узкий, с тонкими, но не тощими, а даже как бы припухлыми руками, превосходно вылепленной грудью, талией, бедрами – мускулистыми, но плавно, округло, будто отштампованными из упругих сортов пластмассы. Вьющиеся волосы, мягкие блики и тени на мечтательном красивом лице довершили узнавание. Это был Марс Боттичелли, уже проснувшийся и размышляющий о том, что без войн, пожалуй, даже лучше. Преображение было так удивительно, что я не мог не вспомнить Сельвинского: «Нужен только образ, чтоб увидать в уродстве красоту».

Я не говорю о женской красоте: женщина всегда прекрасна, когда выполняет свое земное назначение – быть плотью добра, душой которого являются мыслители, хотя, конечно, далеко не все.

А сколько я переслушал в предбанниках и парилках дискуссий о сравнительных достоинствах различных бань, о вентиляциях, о сухих и сырых парах, о вениках, о способах поддавания и «уловления» пара, о недопустимости намыливания в парилках, иногда даже со ссылками на какие-то научные авторитеты, с упоминанием обмена веществ, нервной и сердечно-сосудистой систем и т. п. Попадались эстеты, выполняющие банный ритуал с почти религиозной торжественностью. Самая его отточенность навела бы древних на мысль о его божественном происхождении. Стоило только посмотреть, с какой истовостью эти эстеты заворачиваются в простыни и отрешенно сидят, погрузившись в мир им одним доступных ощущений. Однажды я почувствовал невольную зависть, глядя, как один из них неторопливо откупоривает «маленькую», хотя я прекрасно знал, какая это мерзость – теплая водка в жарком помещении, да еще без закуски.

Знатоков банного дела можно узнать и в парилке, но не по разговорам, которых может нахвататься всякий, а по тому, как кругообразными, плавными, как пассы гипнотизера, движениями они начинают похлопывать двумя вениками (одного им мало) по распростертому перед ними телу, которое сначала слегка подрагивает, как студень, а потом, когда темп усиливается и подрагивания уже не замечаются, сразу же покрываемые вениками, только багровеет, а парильщик, словно подрагивания, многократно усиленные, передались ему, экстатически трясется, то с вдохновением дирижера лупя со всего размаха, то создавая высокочастотную вибрацию веников, сверкая облитыми потом плечами. Но и этого им кажется мало, и вдруг, уткнув веник в тело, они начинают возить им, словно бритвенным помазком, только гораздо сильнее. Так подметающая хозяйка наступает на веник ногой и начинает оттирать что-то присохшее к полу.

Однажды я был в тбилисской бане – прямом потомке тифлисских бань, роскошнее которых ничего не встречал Пушкин ни в России, ни в Турции. Помнишь: «…горячий железо-серный источник лился в глубокую ванну, иссеченную в скале… Гассан (банщик) начал с того, что разложил меня на теплом каменном полу; после чего начал он ломать мне члены, вытягивать составы, бить меня сильно кулаком; я не чувствовал ни малейшей боли, но удивительное облегчение. (Азиатские банщики приходят иногда в восторг, вспрыгивают вам на плечи, скользят ногами по бедрам и пляшут на спине вприсядку, е sempre bene (и отлично)). После сего долго тер он меня шерстяною рукавицей и, сильно оплескав теплой водою, стал умывать намыленным полотняным пузырем. Ощущение неизъяснимое: горячее мыло обливает вас, как воздух!..»

Банька, где я побывал, расположена недалеко от Винного подъема, который, мне кажется, я потом узнал на картине Ахвледиани. Банька эта совсем крошечная и внутри отделана кафелем. В углу – прямоугольный бассейн размером с очень большую ванну. Стенки бассейна сантиметров на семьдесят возвышались над полом. В бассейне была та самая железо-серная вода, мутно-белая с зеленоватым или синеватым оттенком. А может быть, мне опять показалось. На двух противоположных краях бассейна лежали голова и ноги седого задумчивого старика. Чувствовался сильный запах серы; до этого я все время, но слабо ощущал его в метро. По слухам, этот же запах должен ощущаться в аду. Вдоль стен располагались изогнутые, как в душе, трубки, но без душевых воронок с дырочками, штук восемь, и из них под порядочным давлением безостановочно били струи довольно-таки горячей воды. Невозможно было ни ослабить напор, ни понизить температуру. Вероятно, это были отобранные временем оптимальные давление и температура, и предполагалось, что их уже нельзя улучшить. Но для меня они определенно были несколько чрезмерны.

В другом углу стоял дощатый топчан, около которого работал банщик. Это был пузатый, коренастый, с могучими жирными плечами, толстой шеей и мрачным лицом грузин. Весил он килограммов под девяносто. Хотел бы я посмотреть, как тот, кому он вскочит на плечи и будет плясать на спине вприсядку, скажет «е sempre bene». Но, к счастью, он, видимо, был совершенно не склонен приходить в восторг от чего бы то ни было. Он только ломал своим клиентам члены и вытягивал составы. Они переносили это спокойно и даже равнодушно. Шерстяной рукавицы у него не было, но был мешочек, который он окунал в ведро, потом встряхивал и, зажав отверстие, сжимал так, что мешочек вздувался, как узкая подушка, а банщик продолжал сжимать его, пока он, шипя сочащимся из всех пор воздухом, не превращался в простую тряпку, покрытую целой охапкой мыльной пены. Когда он его намыливал, я не видел; может быть, в ведре был мыльный раствор? Все это происходило очень быстро, почти мгновенно. Банщик небрежно обтирал тряпкой клиента, и тот весь в клочьях пены шел под свободную оптимальную струю. А банщик грубым матросским движением, в котором не было ровно ничего от восточной неги, с размаху окатывал из ведра топчан, смывая мыло. Он единственный был в трусах, хотя и сползших ниже некуда.

Я было лег в бассейн, но сразу же вылез. Я был неподготовлен к лежанию в ванне с незнакомым человеком. К тому же мое воображение с детства было отравлено гигиеническими брошюрами, прочитанными в поликлинике в очередях. Я колебался, не пройти ли и мне обработку мешком, но не знал, как подступиться к банщику. Да еще было неясно, хватит ли у меня денег; их у меня было настолько в обрез, что потом в Москве не хватило на билет. Но это отдельная история. Все-таки я набрался храбрости и спросил у банщика, как бы мне воспользоваться его услугами, может быть, нужно купить особый билет; он, даже не повернувшись в мою сторону, сердито ответил: «Не надо билети. Надо денги». – «Сколько?» – «Рубль». Это было дороговато, а главное, как почти у всякого голого человека, у меня не было рубля, а идти в предбанник и просить служителя, красивого парня с усиками, в белой нейлоновой рубашке, какие у нас только щеголи надевают на танцы, отпереть мой шкафчик, чтобы достать из брюк рубль и отдать его банщику, – это показалось мне чересчур сложным. Да и куда банщик его денет? Ведь даже трусы у него были совершенно мокрые, отчасти поэтому они и сползали… Как с ним рассчитывались другие – не знаю. Возможно, они платили сразу за месяц, как за электричество.