Лабиринты - Фридрих Дюрренматт Страница 47

– Да мы слышали удары, – зевая, отвечает Лизетта.

Трактирщик все пялится на пачки денег, потом начинает пересчитывать:

– Десять тысяч, десять тысяч, десять тысяч… Э, погоди-ка, тут… десять тысяч, девять тысяч… – Он пересчитывает заново: девять тысяч, десять тысяч, восемь тысяч. – А-а, это вы, бабы, взяли деньги, каждая по тысяче!

Лизетта смеется:

– А ты как думал? Не задарма же. Или цена не устраивает? У нас найдется что рассказать.

Закрыв чемодан, трактирщик уносит его в спальню. Уже собираясь запереть дверь, он спохватывается, что у жены тоже есть ключ от спальни, и, забрав чемодан, спускается вниз. Латчера в трактирной зале нет. Трактирщик видит это еще с лестницы и спрашивает Энни, где Ваути.

– Почем я знаю.

Трактирщик велит ей идти в кухню мыть посуду, Энни ухмыляется:

– И не подумаю. Я там ничего не забыла.

Трактирщик орет на Фриду, почему она сидит сложа руки, когда работы невпроворот. Фрида заявляет, что она ему больше не прислуга: работать ей теперь незачем, она дочь миллионера и в скором времени станет невесткой другого миллионера, то бишь его самого, трактирщика, она же выходит замуж за его сына Зему. Трактирщика бросает в пот, и тут в маленьком оконце он видит: мимо проезжает «кадиллак».

Выехав из деревни, автомобиль все больше удаляется вниз по склону, направляясь к выходу из долины; у скалы, за которой дорога уходит в лес, Латчер сбрасывает скорость, догнав идущую по дороге жену мертвого Мани. Ее, Клери, дочь Цурбрюггена, Латчер не видел сорок лет. Она тащит чемодан. «Кадиллак» останавливается. Клери идет своей дорогой. Латчер опускает стекло, высовывается из машины:

– Эй, Клери, садись-ка!

Она останавливается, долго смотрит на него, наконец говорит:

– Ну, раз уж ты приглашаешь, Ваути Лохер.

Он открывает дверцу, Клери ставит чемодан на заднее сиденье, сама садится рядом с Латчером.

– Выглядишь как столетний старик.

– Старые мы стали, оба старые. – Потом, когда они едут через лес, он спрашивает: – Куда собралась-то?

– В Верхний Лоттикофен. Работу искать.

Машина медленно едет вниз, в долину. Чуть не у самого Флётенбахского ущелья Латчер резко выворачивает руль, и машина встает почти поперек дороги. Латчер выключает двигатель. Молчит, смотрит куда-то вперед.

– Клери, – наконец говорит он, – ты тогда не сказала мне, что беременна.

– Мы с Мани решили пожениться, значит, это только нас касалось, а не тебя.

– И Мани это не остановило?

– Ребенок есть ребенок, – говорит Клери.

Латчер молчит задумавшись, потом говорит:

– Оно и лучше, что ты вышла за Мани. С тобой-то мы из одного теста. Не ужились бы. – Он расстегивает шубу, ворот синего, потом ворот надетого вниз красного спортивного костюма. – Опять эти боли. Все как полгода назад. – Он откидывается на спинку сиденья, бессильно уронив руки. – Я недавно из больницы. Инфаркт у меня был.

Оба молчат. Небо над белыми елями блекло-серое, на востоке как будто сгустилась мутная, более светлая масса, однако солнца не видно. Латчер медленно, размеренно растирает себе грудь, просунув руку под оба воротника своих спортивных костюмов.

– Правду сказать, я тогда уехал из деревни просто в жуткой злости, но уже здесь, в лесу этом, разом я забыл про всякую злобу, такая меня тоска вдруг одолела, оттого что вот покидаю все это, и страну, и всю эту идиотскую Европу. Ну хорошо, на чужбине я разбогател, а честным путем или нечестным, не спрашивай. Я этими мыслями никогда не забивал себе голову. И не спрашивай о женщинах, которые у меня были на том берегу паршивой Атлантики, и о сыне, он все мое состояние унаследует, а негодяй такой, что мне сто очков вперед даст. Про вас и вашу убогую долину я там забыл. Да если начистоту, как только слинял на поезде из Флётигена, так никогда вас не вспоминал, пропали вы из моей памяти. – Латчер умолкает и правой рукой – как будто левая не действует – с трудом нашаривает что-то на дверце со своей стороны, стекла бесшумно опускаются, в машину врывается холодный сырой воздух; рядом с древним стариком, каким теперь стал Латчер, женщина выглядит словно вдруг помолодевшей. – В груди, – равнодушно говорит Латчер, – от середки до самой шеи. И рука левая, вся, от плеча до кончиков пальцев. – Он умолкает, женщина рядом с ним совершенно неподвижна, ему непонятно, слушала она его или нет. – А потом, значит, инфаркт. Не так сильно резало, как сейчас, но мне хватило. И вот, когда я неделя за неделей лежал пластом, стала мне вспоминаться наша деревня, не кто-нибудь отдельно, а просто – деревня. Да по правде, только этот вот лес. И я попросил собрать информацию о деревне, швейцарского консула единственный раз тогда видел. Потом прилетел в Цюрих и снял с одного из своих номерных счетов четырнадцать миллионов. – Латчер задумывается. – Наверное, из добрых побуждений. Чтобы хоть как-то вам помочь, четырнадцать миллионов – мелочь. Но как рассказал мне трактирщик, что ты была от меня беременна, такая на меня дикая злоба напала, совсем как тогда, ну я и поставил условие, ты знаешь какое, – что они должны убить Мани. По правде-то надо было требовать, чтобы убили тебя, но до этого злоба меня все же не довела, а Мани, наверно, подумал, что я могу такое условие выставить. А теперь вот вспоминаю тот вечер и разговор с трактирщиком и не пойму, правда ли злость меня обуяла или что другое. Может, просто мне дико захотелось еще пожить, потому и предложил я ту сделку. Потому что хочешь жить, значит хочешь и убивать, а не только с бабами кувыркаться, кто они, все эти, что в постели со мной валялись все десять дней ради тысячной бумажки, одной или нескольких, – не знаю и знать не хочу, и кого убили, мне тоже все равно. Вместо Мани мог быть кто угодно, я труп не стал смотреть, они могли бы вообще никого не убивать, деньги я и так дал бы. – Латчер умолкает. Слева от него на открытое окно опускается довольно крупная черная птица. – Всегда ко мне галки слетаются. И тогда слетались, – говорит Латчер, а черная птица перескакивает на его правую руку, лежащую на руле.

Клери говорит:

– Я должна была пойти во Флётиген, пока все были на сельскохозяйственной выставке, и заявить на тебя в полицию.

– Ты этого не сделала, – спокойно констатирует Латчер.

Она молчит. Потом отвечает:

– Если б сделала, то презирала бы Мани.

Латчер равнодушно замечает:

– Что толку – он мертв.

Она молчит, потом произносит равнодушно, как он:

– А теперь презираю себя.

– Да о чем ты, – говорит Латчер. – Я всю жизнь себя презирал.

Галка перескакивает на окно.

– Мне пора, – говорит женщина. – А то опоздаю на поезд.

Он не отвечает. Галка взлетает и вскоре теряется в утреннем, теперь уже сплошь серовато-белом небе. Начинается слабый снегопад. Женщина открывает дверцу, забирает с заднего сиденья чемодан, пройдя вперед, огибает радиатор машины. И по глубокому снегу уходит по дороге все дальше вниз, в белизну. Она пересекает поляну, входит в лес, он гуще, ели в нем выше, снежинки парят в воздухе, крупные, легкие, как белые лепестки; женщина несет чемодан в правой, потом в левой руке. Когда она добирается до Флётигена, снегопад прекращается. Она идет мимо церкви к вокзалу, пассажирский уже ушел. Она покупает билет, садится на зеленую скамейку возле механизма перевода стрелок. Звонит сигнальный колокол. Из служебного помещения выходит Берчи, начальник станции.