Американская пастораль - Филип Рот Страница 48

Ее ученица, известная Вам под именем Рита Коэн.

Возможность «непредвиденного обстоятельства» преследовала его постоянно. Скрытое от глаз, «непредвиденное обстоятельство» сопровождало его всегда, пряталось сразу за внешним слоем вещей и было готово взорваться в любую минуту. Все, решительно все имело свою оборотную сторону, называемую «непредвиденное обстоятельство». Он успел распрощаться со всем, потом воссоздать все заново, и теперь, когда жизнь, казалось, вновь обретала контролируемые формы, его подстрекали вновь от всего отрешиться. А ведь если это случится, то непредвиденные обстоятельства станут единственными обстоятельствами его жизни…

Обстоятельства, обстоятельства — но как еще это назвать? Не могут они всю жизнь быть заложниками обстоятельств! Такого письма он ждал целых пять лет, ждал — и оно должно было прийти. Каждую ночь, лежа в постели, он молил Бога, чтобы настало утро — и оно пришло. Но потом, когда наступил этот удивительный переломный 1973 год, и с Доун произошло чудо, и она уже несколько месяцев всю себя отдавала мыслям о проектировании нового дома, известия, которые можно получить, распечатав письмо, или услышать, ответив на телефонный звонок, стали, наоборот, страшить. Как можно было допустить в жизнь непредвиденные обстоятельства, теперь, когда благодаря Доун ощущение немыслимости случившегося навсегда изгнано из их жизни? Борьба за возвращение жены к полноценности ее личности напоминала пятилетнюю борьбу со штормом. Любые ее желания выполнялись. Все, все, лишь бы спасти ее от вцепившегося ей в горло ужаса. Наконец жизнь опять обрела приемлемые формы. Так разорви это письмо и выброси его. Сделай вид, что оно и не приходило.

Две госпитализации Доун в клинику возле Принстона по поводу депрессии с суицидным синдромом заставили его думать, что урон, нанесенный психике, непоправим и отныне она сможет жить только под контролем психиатров, на седативах и антидепрессантах — то выходя из больницы, то опять возвращаясь туда, а он до конца своих дней обречен быть регулярным посетителем лечебниц. Ему представлялось, что раз-два в год он снова и снова будет сидеть возле ее постели, в комнате, где у дверей нет дверных ручек. На столике будут присланные им цветы, а на подоконнике — горшки с вьющимися растениями, которые дома стояли у нее в кабинете, уход за которыми, он надеется, сможет ее развлечь. На прикроватной тумбочке фотографии в рамках: он сам, Мерри, родители Доун, брат. Он сидит на краю постели и держит ее за руку, а она — в джинсах и свободном свитере с высоким воротом — опирается на подоткнутые под спину подушки и плачет. «Мне страшно, Сеймур. Мне все время страшно». Он терпеливо сидит рядом, а когда она начинает дрожать, объясняет, что надо дышать поглубже, медленно делать вдох, потом выдох и думать о каком-нибудь уголке земли, который кажется ей самым лучшим на свете, чувствовать себя там, в этом самом спокойном и безопасном месте — на пляже в тропиках, среди прекрасных гор, на тех лужайках, где играла в детстве… Все это он проделывает даже в тех случаях, когда дрожь — результат направленной против него обвинительной речи. Обхватывая себя руками и как бы пытаясь согреться, она вся пряталась в свитер — подтягивала его под себя, прятала в него скрещенные по-турецки ноги и ступни, топила в воротнике подбородок и сидела так, словно укрывшись в палатке. Иногда проводила в этом положении все время его визита. «А знаешь, когда я в последний раз была в Принстоне? Я-то все помню. Была там по приглашению губернатора. В его особняке. Здесь, в Принстоне, в его особняке. Обедала в губернаторском особняке. Мне было двадцать два — вечернее платье, и зуб на зуб не попадает от страха. Его шофер заехал за мной в Элизабет, и я, в своей короне, танцевала с губернатором Нью-Джерси. Так как же это случилось? Как получилось, что я оказалась здесь? Виноват — ты. Не отходил от меня ни на шаг. Хотел заполучить меня. Хотел жениться! А я хотела стать учительницей. Вот чего я хотела! Работа у меня была бы. Она ждала меня. Учить детишек музыке, как это принято было в Элизабет, и не якшаться с парнями — ничего больше мне не надо было. Я никогда не хотела стать „Мисс Америка“. Я никогда не хотела замуж. Но ты не давал мне вздохнуть, глаз с меня не спускал! Я хотела всего лишь получить диплом в колледже и работать. Зачем я уехала из Элизабет? Надо было остаться там навсегда. Знаешь, чем стал для меня титул „Мисс Нью-Джерси“? Он разрушил мне жизнь. Мне нужна была только стипендия для Дэнни. Чтобы он поступил в колледж, и папе не нужно было платить. Если б у папы не случился этот инфаркт, я никогда не участвовала бы в конкурсе на „Мисс округ“. Зачем он мне? Я просто хотела выиграть деньги, чтобы Дэнни поехал в колледж, а у папы не было бы необходимости платить. Я вышла на конкурс не потому, что хотела, чтобы на меня пялились, а потому, что хотела помочь семье. Но потом появился ты. Ты! Эти руки! Плечи! Нависал надо мной со своей проклятой челюстью. Самец, от которого не избавиться! Не давал шагу пройти. Куда бы я ни повернулась, всюду торчал мой дружок, слюни пускал от восторга, что я королева красоты. Вел себя как школяр! Мечтал, чтоб я стала принцессой?. И смотри, к чему это привело. Я в дурдоме. Принцесса — в дурдоме».

Год за годом она будет изумляться, как это произошло, и во всем обвинять его, а он будет носить ей ее любимые кушанья, фрукты, конфеты, пирожные, надеясь, что она согласится съесть что-нибудь кроме хлеба с водой, и журналы, надеясь что она сможет сосредоточиться и почитать хотя бы полчаса в день, и одежду, чтобы она могла гулять в саду клиники, приспосабливаясь к погоде и сменяющим друг друга сезонам. Каждый день в девять вечера он будет складывать все принесенное в ее шкафчик, обнимать ее, целовать на прощание, еще раз обнимать и говорить, что завтра, после работы, он снова приедет, а потом ехать час в темноте до Олд-Римрока, вспоминая, как исказилось ее лицо, когда за пятнадцать минут до конца впускного времени нянечка осторожно просунула голову в дверь и мягко напомнила мистеру Лейвоу, что пора уже собираться и уходить.

На следующий вечер она снова будет полыхать злобой. Говорить, что он сбил ее с пути. Он и конкурс на звание «Мисс Америка» не дали ей осуществить свои планы. Речь ее будет бесконечна, и ее будет не остановить. Да он и пытаться не будет. Разве все, что она говорит, имеет какое-то отношение к ее страданиям? Любому ясно, что сломившие ее обстоятельства тяжелы сами по себе, а все, что она говорит, никак с ними не связано. Во время первого ее пребывания в клинике он просто слушал и кивал, и, хотя странно было слышать, как она злобно проклинает события, которые в свое время, он был уверен, доставили ей массу удовольствия, казалось порой, что, может быть, для нее лучше связывать свои нынешние проблемы с тем, что она переживала в 1949 году, чем с тем, что выпало ей на долю в 1968-м. «Тебе надо бы стать „Мисс Америка“». Это была нелепость. Почему, собственно, я должна была стать «Мисс Америка»? Я сидела за кассой в бакалейном магазине — зимой после уроков и летом во время каникул, и люди подходили к моей кассе и говорили: «Тебе надо бы стать „Мисс Америка“». Это меня бесило. Разговоры о том, что моя внешность обязывает меня что-то там делать, просто бесили. Но что было делать, когда комитет по организации конкурса на «Мисс округ» прислал мне приглашение на чашку чая? Я была еще девочкой. Мне показалось, что это шанс сшибить сколько-то денег и помочь папе не работать на износ. Поэтому я заполнила их анкету и пошла к ним, а когда остальные девушки разошлись, эта их деятельница обняла меня за талию и громко сказала всем: «Познакомьтесь. Перед вами будущая „Мисс Америка“. — „Какие глупости! — подумала я тогда. — И зачем это люди без конца повторяют такую чушь?“ А когда я выиграла конкурс на „Мисс округ“, все уже говорили: „Что ж, теперь мы увидим вас в Атлантик-Сити“. Люди, которые понимали толк в этом деле, говорили, что я непременно выиграю, и мне уже некуда было деться, я не могла идти на попятный. Дороги назад уже не было. Всю первую страницу „Элизабет джорнал“ посвятили моей победе. Я была в ужасе. Да-да, именно так. Я ведь надеялась, что все пройдет незаметно, и я просто тихонько получу свои деньги. Повторяю: я была девочкой. И я была абсолютно уверена, что уж „Мисс Нью-Джерси“ я наверняка не стану. Вокруг меня было море хорошеньких девушек, и все они знали, как себя подавать, а я ничего не знала. Они умели накручивать волосы и наклеивать искусственные ресницы, а я освоилась с бигуди, только когда полгода в звании „Мисс Нью-Джерси“ были уже позади. „Господи, — думала я, — ну и косметика же у них! А какие роскошные платья!“ У меня было только одно платье, которое я надевала на школьные вечеринки, да еще кое-что взятое напрокат; казалось, думать о победе невозможно. Я была замкнутой, скованной. Но опять победила! И они принялись учить меня: и как сидеть, и как стоять, и даже как слушать. Отправили меня в модельное агентство, где меня выучили правильно ходить. Видите ли, им не нравилось, как я хожу. А мне наплевать было, как я хожу! Я ходила — и для меня этого было вполне достаточно. Моя походка не помешала мне стать „Мисс Нью-Джерси“, так? А если она помешает мне стать „Мисс Америка“, то к черту „Мисс Америка“. Они хотели, чтобы я скользила. А мне нравилось просто ходить. Не размахивайте руками, но и не прижимайте их к бокам — и куча еще мелких штучек, от которых я леденела и чуть ли вообще не теряла способность двигаться. Ступайте не на пятки, а на носки — вот через что мне пришлось проходить. Если бы только избавиться от всего этого! Как можно вынырнуть из этого? Оставьте меня в покое. Вы все, оставьте меня в покое. Ведь я ничего, ничего этого не хотела. Теперь понимаешь, почему я пошла за тебя? Теперь понимаешь? Причина была одна: я хотела чего-то нормального. Если бы ничего этого не было! Ничего! Подняли меня на пьедестал, хотя я не просила об этом, а потом сбросили вниз, так резко, что искры из глаз посыпались. А я ведь этого не добивалась. Я была совершенно не такой, как все эти девицы. Я их ненавидела, и они тоже меня ненавидели. Высоченные, длинноногие. Способностей ноль. Но все щебетуньи. А я серьезно занималась музыкой. И хотела лишь одного: чтобы меня оставили в покое и не водружали мне на макушку эту чертову сумасшедше-сверкающую корону. Ничего этого я не хотела. Ничего. Никогда!»