Гретель и тьма - Элайза Грэнвилл Страница 48

Когда он подходил к Донауканалу, двое рыбачивших мужчин коротко глянули на него и нахмурились, будто его шаги могли распугать им ужин. Их тревоги оказались напрасны: обе лески почти сразу же задергались, и Беньямин со своей удобной наблюдательной точки на мосту увидел, что рыбакам перепало по славному карпу. Он постоял недолго, глядя, как позднее солнце озаряет южную башню собора; с заходом солнце осветит и дверь Великана с западной стороны, где, по заверениям Гудрун, во времена оны висели великанские кости. Беньямин подумал о Курте и содрогнулся. С виду добродушный, этот малый своими кулачищами мог бы размазать его, как любой человек – муху. Под ребрами у него затянулся узел страха. Он глубоко вздохнул, чтобы успокоиться, поглядел в зимне-серые глубины воды, а потом вскинул взгляд на Innere Stadt [86]. Сейчас здесь все было безмятежно: никакого тумана, небо все еще ярко, воздух чист и прохладен; ветер утих, и теперь даже и намека на ветерок не ерошило ряд нагих деревьев, вычерченных по фону стен внутреннего города. Отчего же такое неотвязное скверное предчувствие? Он нахмурился, недоверчиво потер глаза: обширная черная туча набухла над собором, закружилась, вздымаясь и опадая, и, стремительно разрастаясь, понеслась к мосту. Грозовые ведьмы? Демон? Вероятно, он уснул и захвачен Alptraurn [87]. Беньямин ущипнул себя, охнув от острой боли. Нет, не кошмар. И вот туча оказалась прямо над ним, и он рассмеялся в голос: демон его оказался всего лишь стаей перелетных скворцов – быть может, тех же, каких он приметил, разговаривая с Лили у конюшни. Все еще улыбаясь своему недомыслию, Беньямин отвернулся от Штефансдома. Бросив быстрый взгляд на медленно вращавшееся «Большое колесо», он еще раз глубоко вдохнул, а затем нырнул в зловонное подбрюшье Mazzesinsel [88].

Поначалу крики смахивали на простую соседскую ссору, что в этой части Вены не редкость: здесь всевозрастающие житейские тяготы лишь кипятили ведьмин котел прежних обид. С последнего визита Беньямина прошло всего несколько дней, но он заметил, как сильно прибавилось настенных художеств. На некоторых площадях кое-как нацарапанное «Judenfrei» красовалось почти на каждой стене, а иногда попадалось и более зловещее «Judenrein», «без жидов», – совершенно невозможное заявление тех, кого доктор сердито называл безмозглыми «христианско-социальными партийцами». С основания каждой буквы стекала сквозь копоть и грязь ярко-красная краска, и получался странный цвет: Беньямин не мог подобрать ему название, но видел такой прежде – во сне или наяву, он смахивал на засохшую кровь. Вернулось предчувствие чего-то скверного. Беньямин отмахнулся от него. Такое происходило кругами: в следующем месяце, может, придет очередь чехов и их будут гонять – за их притязания на двуязычную Вену. Шум меж тем нарастал: крики и вопли теперь перемежались бьющимся стеклом, глухими ударами, какие бывают только от падения кирпичей, слышался грохот многих сапог. Как ни стыдился этого Беньямин, но оказаться в местной потасовке ему очень не хотелось, кто бы в ней ни участвовал. У него здесь единственная цель – выполнить приказ хозяина и добыть сведения о происхождении Лили… и о самой Лили, видимо, хотя какое Беньямину дело. Откуда она взялась, чем занималась – ничто не имеет для Беньямина значения. Довольно будет, что она выжила – и теперь с ним.

Беньямин двинулся прочь от шума, проскальзывая в зазоры между домами, шел проулками, по которым бежали вонючие стоки, через запущенные площади – его путь огибал место беспорядков широкой дугой. Через несколько одышливых минут, запутавшись, он замер: либо беспорядки стремительно ширили охват, либо память детства начала подводить его, поскольку шум теперь, казалось, был повсюду – впереди, позади, выше, ниже, а улицы при этом по-прежнему почти пустынны. Он повертелся на месте, не зная, куда бы дальше направиться, пошел к «Каса Сефарди» – и тут же пожалел об этом решении: Шаттенплац тоже пустовала, однако что-то здесь явно произошло. Витрины лавок разбиты, ставни сорваны с петель; товары и утварь разбросаны по брусчатке. Нос его уловил запах жженой ткани. В воздухе бесцельно плавали волокна дыма. Беньямин сделал несколько шагов через площадь, ощущая, как чьи-то незримые глаза наблюдают за ним из окон квартир. На восточной стороне находилась пекарня – ее тоже разгромили, банки и лотки, весы и гири валялись в канаве, и все это случилось недавно: одна здоровенная медная весовая гиря все еще перекатывалась с боку на бок, будто пытаясь уравновеситься. Беньямин склонился и принялся собирать их, лишь погодя осознав, что его действия могут быть неверно истолкованы. Он не мародер.

Но не всех одолевали подобные колебания. Поначалу лишь мелкие перебежки, лишь возня в тенях зданий, быстро превратились в нашествие падальщиков. Приковылял согбенный старик и попытался насадить свежеиспеченную буханку хлеба на свою клюку, да только добычу его урвала себе дворняга, все ребра видны. Дети-оборванцы высыпали из темных расщелин и давай хватать хлеб – даже если он измарался в канаве – и рвать его зубами, а сами тем временем скрывались по своим шхерам. Выбегали женщины, бросая испуганные взгляды за спину, собирали даже мелкие кусочки того, что еще валялось, и уносили добычу в подолах юбок. Беньямин бежал с ними.

– Что тут случилось? – Никто не отвечал. Будто он невидимка.

Дыма прибавилось. Тусклое мерцание в лавке старьевщика высвечивало контуры старомодных пальто, вселяя в них подобие жизни: они подергивались и изгибались. Несколько мгновений спустя занялось. Витрина лавки превратилась в полог пламени, срыгнувшего зловонный дым, и тот пополз по земле, а затем воздвигся призрачными столпами, заполняя площадь привидениями, глуша любые звуки. Тишину взорвали рев и крики множества голосов, шлепки бегущих ног, а за ними, контрапунктом к какофонии, – устойчивый двойной бой марширующих сапог. Беньямин кинулся бежать, но поздно. Удиравшая толпа проталкивалась сквозь дым, искала выход. Их преследователи неумолимо наступали, руки их вздымались и опускались в дыму на головы и спины. Беньямину показалось, что он видит серые мундиры, но не наверняка: взгляд цеплялся за ненависть на их лицах. Паника оказалась столь велика, что выходы на самые узкие улицы быстро забились. Люди вокруг него начали падать, задыхаясь, исчезая под дымом; Беньямин тоже упал, и встать ему удалось лишь благодаря пинку одного из нападавших. Кашляя и хватая ртом воздух, глаза в слезах, он протолкался сквозь толпу – локтями, кулаками, ногами, – виновато, однако делая все, что требовалось для выживания, и так добрался до противоположной стороны площади, рассудив, что внимание обидчиков будет сосредоточено в основном на том, что впереди них, а не сзади.

Но нет, не повезло: здесь ожидала маленькая банда подкрепления – они сидели на грудах камней, чтобы получше видеть происходящее. Кое-кто заливался хохотом. Один считал вслух, держа за ошейник громадную черную собаку, и ее оскаленные зубы и то, как она рвалась от хозяина, устрашали куда сильнее лая. Один человек восседал отдельно, как на троне, на куске стены выше остальных и чистил носовым платком старую менору – изящную вещицу, украшенную гарцующими оленями. Работой своей он был очень увлечен и низко склонил голову, но во рту у Беньямина вдруг пересохло. Венец светлых волос и дуэльный шрам ни с чем не спутаешь – он напоролся на единственного человека в Вене, которого старательно избегал. Он быстро повернул обратно к площади, надеясь укрыться в дыму и безумии. Смех за его спиной смолк. Внезапно его окружили со всех сторон.