Рондо - Александр Липарев Страница 48

– Стой! Раз, два.

Идеальный солдат – это существо почти без инициативы, идеальный солдат безлик и не имеет нутра. Он – механизм с предсказуемым поведением, а вместе с другими такими же выступает, как винтик или деталь более мощного механизма. Чинопочитание, приказ и страх перед наказанием – вот и всё, что требуется для приведения его в действие. Но идеальных солдат в природе не существует, это эталон, к которому надо стремиться. Новобранец коряв и не обструган. Хорошо, если он всю жизнь ничего, кроме деревни где-нибудь посреди тайги, не видел – такого перековать легче. А вот городские сопротивляются, умничают, а то и дерзят. Конечно, и их переломить да заново переделать можно, но сил и времени на это уйдёт больше. А если недообстругал его, то он тебя и пьянками, и самоволками отблагодарит. А хуже всего, когда они вопросы задавать начинают. «А почему то? А почему это?» Тебя не спросили. Шибко умный! Сейчас договоришься у меня! Быстро пойдёшь сортир чистить! Языком его будешь вылизывать!

Только что одевшим форму с первого дня давали понять, что они должны забыть про чувство собственного достоинства, забыть, что у них есть права, забыть, что они человеки. Такими оказались принципы воспитания в роте, куда попал Митя. Старшине позволено всё. Он может обложить подчинённого матом так, что у того пилотки видно не будет. А ответить тем же нельзя. Возможно, опять не повезло, и Митя вляпался в очередной «отдельный недостаток»? Есть хорошее лекарство против глупого, тяжёлого и страшного – надо на всё это глядеть с юмором. Но одно дело знать, другое – уметь.

Ко многому может приспособиться солдат, ко многому может привыкнуть, но обезличивание на первых порах происходит болезненно. Одинаковая форма, одинаковый шаг в строю, одинаковые команды, одинаковые койки и тумбочки, одинаковая еда. Всё кругом одинаковое. Никаких привычек, никаких люблю-не люблю. Не выделяться! Не рассуждать! А как назло, хочется и повыделяться и порассуждать. Молодого необученного корёжат, гнут, стараясь переродить его в серийную вещь. Чтобы не пропасть окончательно, личность прячется, переходит на нелегальное положение, оставив вместо себя оболочку в зелёной форме, готовую встать в строй по первому требованию.

Как вопль отчаяния, как последняя попытка противостоять обезличке, в роте вспыхнула эпидемия рассказов о жизни на «гражданке». Вспоминали, в основном, о драках и выпивках. Увлекались и начинали врать. Слушателям было неинтересно, но они терпеливо ждали возможности перехватить инициативу и выговориться самим. Это до смешного напоминало такое же героическое враньё в первом классе. И там, и тут винтики, во что бы то ни стало, пытались самоутвердиться.

Прошло немного времени, и рассудок начал уговаривать себя. Что поделать – такие порядки. Вокруг все молчат и терпят, права не качают, значит, рыпаться нечего. Да и ротный всё видит и не возникает. Последний довод – явная натяжка. Все знали, что командир роты капитан Боженко горит в пламени сразу двух трагедий. Он, с детства мечтавший о флоте, учившийся на морского офицера, на каком-то этапе провалился в стройбат. И то ли из-за этого, то ли по другой причине сильно пострадала его семейная жизнь – жена стала ему изменять. Митю неприятно удивило, что интимное здесь не тайна и доступно для обсуждения совершенно посторонними. Но так было всегда – в маленьких посёлках или гарнизонах, небогатых интересными событиями, секретов не существовало. Со своими бедами ротный боролся русским способом и поэтому в казарме появлялся редко, оставляя новобранцев на попечение старшины.

А молодые приспосабливались к совместной жизни в общей куче, к неврастении старшины, к армейским странностям, к отвратительной еде. На ходу учились друг у друга. В противостоянии всему тому, что на них обрушилось, в каждом споро рождалась изворотливая самостоятельность. Всё-таки не просто смириться с тем, что теперь ты не хозяин сам себе, что ты не свободен, а подчиняешься жёсткому набору правил. Жизнь исключительно по правилам неестественна. Не греша, хотя бы по мелочам, недолго и свихнуться.

Одновременно в роте происходила скрытая работа. Обитатели деревянного щитового барака искали друг друга. Слабые находили слабых, сильные тянулись к сильным, интеллект подыскивал себе подходящее общение, притягивались общие интересы. Сбивались по двое, по трое и больше. Оставались и неприкаянные. Так сложилась и Митина компания из четырёх человек, и всех четверых армия получила со студенческой скамьи. Худощавый и жилистый, невысокого роста Вадик Тихонов готовился стать энергетиком. Первый раз он заинтересовал Митю во время перекура, поведав ему о любовном романе Достоевского и Сусловой, о чём Митя до этого ничего не слышал. Вадик много путался, чувствовалось, что и отсебятину городил, но рассказывал интересно.

Андрей Молотилов учился на биофаке, но мечтал стать ветеринаром. Лицо его было вылеплено грубовато, чем-то он походил на Микельанджело, разве только нос не был сломан. Его странный облик дополняли редкие крупные зубы и хриплый, кашляющий смех. Андрей хранил в себе обширные знания по истории и любил поэзию. Каждая жизненная ситуация, едва Андрей с ней сталкивался, тут же свободно отражалась им какой-нибудь стихотворной цитатой. Это он тогда в ночи, когда их везли из эшелона в часть, вспомнил вслух Мандельштама.

Красавец, брюнет Пашка Калюжный попал в казарму из химико-технологического. Он считал себя представителем богемы. Во всяком случае, своё будущее он планировал связать с успехами в художественной фотографии. И как это часто бывает у людей искусства, Пашкин характер был непрост. В нём сидела зараза непримиримой независимости. Он не любил соглашаться, не допускал компромиссов. И если его мнение кем-то не принималось, он предпочитал удалиться в одиночество, не забывая при этом хлопнуть дверью. Четвёртым стал Митя.

Эта молекула человеческих симпатий образовалась одной из первых и получилась довольно крепкой. Много ли у них общего, мало ли, они тогда ещё не знали, но все четверо спасали головы и души одним и тем же способом. И юмор каждого был близок и понятен остальным. К соединившемуся сообществу тянуло и необычайно высокого, а из-за худобы, казавшегося ещё выше, Яшку Зильбермана. Яшка в недавнем прошлом обучался в консерватории по классу фортепьяно и органа. А музыкант тоже сплетён из сложных духовных тонкостей и острых восприятий. Но Яшкины сложности имели другую природу, нежели Пашины. В казарме рядом с ним человека охватывало душевное неудобство. Яшка не вписывался в армейское существование, как его любимый рояль не вписался бы в… ну, скажем, в банную парилку. Армейское бытиё, которое он иначе, как маразматическим не называл, приводило его в оторопь и ужас. Яшка испепелялся изнутри, но приспособиться никак не мог. На его лице застыло недоумённое выражение, а в чёрных бархатных зрачках поселилась тоска. Сам его образ совершенно выпадал из действа, создаваемого местными режиссёрами. Здесь господствовала атмосфера бесхитростного мужского быта, тяжёлого топота сапог, шершавых ладоней и хриплых голосов. Сплюнуть и матюгнуться – это удачно совпадало с темой сценария, и в эту роль вошли все, кто в большей, кто в меньшей степени. Все, кроме Яшки. Этот, демонстрируя свою воспитанность, был деликатен и вежлив, что в обрамлении солдатской шапки и чёрных погон на бушлате смотрелось вызывающе. Многих это смущало. И даже в Митиной компании между Яшкой и остальными никогда не исчезала некоторая тоненькая мембрана.