Русачки - Франсуа Каванна Страница 49

Подходят легавые и говорят о больнице, хочу проорать, что нет, выплевывая сгустки крови. Роже говорит, что я живу совсем рядом, — они смягчаются.

Ну и лицо же было у папы, когда он увидел меня на носилках! Бедный мой папа. А лицо мамы, когда она вернулась с работы… Короче. Продавлены три ребра, легкое немного помято, рука вся черная, от плеча до пальцев, синяки повсюду, но — ничего серьезного. Две недели в постели. Роже приносит мне книжонки.

Дней через восемь Нино Симонетто возникает в моей комнате с перекошенной рожей. Полдень. Нино кричит:

— Франсуа, крытый рынок рухнул!

И в самом деле, мне послышалось что-то вроде шума, тяжелого, жирного, мягкого. Так это оно и было!

— Полно убитых! Вопли вовсю, ты не представляешь! Везде кровь! Бегу обратно, помогать.

Крытый рынок в Ножане — это огромный ангар из железа, в стиле «Чрева Парижа», весь в переплетах, как кружева. У Раймонды и Жожо Галле там были свои прилавки. Не будь этого несчастного случая, я должен был бы стоять там и торговать. Позднее я узнал, что мамаша Галле ранена в голову, а одна из ее покупательниц была убита на том же прилавке, среди цветной капусты, с поясницей, продавленной здоровой железной балкой с ажурными дырами. Всего двадцать два убитых, множество раненых. И все это от массы снега, которого накопилось толщиной больше метра. Все в один голос сказали, что немцы вели себя более чем корректно.

* * *

Оправился я быстро. Как-то Роже говорит:

— У Каванны и Таравеллы набирают. Пойди сам завтра, меня уже взяли сегодня утром.

Вот я и каменщик.

Подмастерье-каменщик у итальяшек — это не сахар. Итальянцы так же строги к другим, как к себе самим. Подмастерье должен повиноваться, понимать с полуслова и гнать. Он должен догадываться, что может понадобиться мастеру, прежде чем тому действительно что-то может понадобиться. Если он должен обслуживать троих, четверых, пятерых мастеров, «товара» никогда не должно недоставать никому из них, — кирпича, цемента, воды, — даже если они разбросаны черте где друг от друга, даже если приходится карабкаться с ведром раствора на плече четыре или пять этажей по вертикальным стремянкам, прилепленным к строительным лесам. Каменщики называют леса «эшафот». А если они итальяшки, то произносят «эсафото».

Впервые попав на земляные работы, я пихал свою совковую лопату в кучу слежавшейся глины, вцеплялся в ручку, давил как ошалелый, но — ничего не поделаешь — лопата не вонзалась ни на сантиметр, тогда я налетал с разгону, ударял с налету и откалывал ком величиной с два ореха, все ржали, глина передо мной скапливалась, падала на башку тому парню, который кайлил на дне ямы, а я все никак не мог понять, почему щупленькие пацаны всаживают свои лопаты в глину, как пирог в печь, и с такой легкостью забрасывают пятнадцатикилограммовые груды в тачку… До тех пор, пока папа, проходя мимо, не сказал мне:

— А лязка? Лязка тебе для джево?

— При чем тут ляжка?

— У тебя так ничевотто не выйдет, если не будешь подталкивать лязкой! А ну-ка, толкай лязкой!

И взяв у меня лопату из рук, папа показал мне, как левая ляжка подпирает ручку лопаты и незаметно вонзает ее с огромадной силой. Я попробовал. Блеск!

Папа ушел, ворча, но потом я услышал, как он говорил Артуру Драги:

— Не так ус он глуп: раж объяснис, — срадзу понял!

Несмотря на то что я был сильным, жизнерадостным, усердным, я все-таки оставался отлисником в скоуле, а стало быть подозрительным. Езли у тебя голова к учебе леджит, не моджет быть силы в руках, — это невожмозно. Потому сто книги и кирпичи вместе не ходят. Был я, стало быть, «бюрократом», и все тут. И когда мне потребовалось опорожнить совковой лопатой целую тачку жидкого раствора в ведро, водруженное на эсафото на высоте первого этажа, и когда все это брякнулось мне на башку, прямо так, бух, ржали они, аж помочи трещали, и мне пришлось угощать их литровкой.

В общем, злого ничего в этом не было, кроме некоторых неприятных подначек, но мне было чем защититься. Любезный, исполнительный, расторопный, покуда я чувствовал, что мне доверяют, злобный невероятно, когда чувствовал настоящую злость. Однажды я спускался по крутому спуску Большой улицы к Мюлузскому мосту в оглоблях телеги, нагруженный до прогиба, что-то вроде доброй полтонны в пояснице, с сосновыми стойками для лесов, которые торчали метров на пять вперед и на столько же назад. Мастер, старик Тоскани, по прозвищу «Биссен» должен был удерживать телегу изо всех своих сил сзади, однако я чувствовал, что меня неудержимо несет, и как ни старался я тормозить об обочину тротуара, ничто не помогало, вес груза меня увлекал вниз, я вынужден был бежать быстрей и быстрей, вся поклажа подпрыгивала и плясала, тяжелый воз чуть не накрыл меня сверху, я молчал, внимая одной лишь мысли: лишь бы не выглядеть идиотом, но меня вот-вот раздавит… И вдруг папа, как раз проходил он рядом с мешком цемента на плече, скинул он этот мешок, впрягся со мной в оглобли, уперся на своих коротких и крепких ляжках, настоящий конь, этот папа. Вдвоем мы застопорили телегу. Папа смотрит убийственным глазом. Но он только заметил строго:

— Поостороджней, эй! Почему дже ты так нагружил телегу-то? И почему посол один?

— Да я не один, папа. Там Биссен сзади, удерживает.

— Кой черт, Биссен?

Смотрю, я действительно был один. Биссен семенил на своих лапках, скручивая себе цигарку, в пятидесяти метрах сзади. Вот старый говнюк! А все это время я думал, что он удерживал, вцеплялся в брусчатку. Увидав папу, он побежал, прикидываясь сердитым:

— Куда з ты так понесси? За тобой не угонисси! Совшем неумно, беджать так, тебя чуть не раздавило! Смотри-ка, вы ждесь, Виджон? Скаджите ему, васему шину, неосторозно, меня-то он никогда не слусает.

Папа промолчал. Но весь побледнел. Губа его дрожала. Пожал плечами, взвалил на спину мешок цемента и пошел. Я понял, что старый Биссен — настоящий говнюк, и с тех пор у нас все изменилось. Однажды, когда мы оба работали на строительстве какого-то домишки в Ле Перре, он подложил мне уж не знаю какую свинью, а я ему посадил три фонаря и оставил на дне траншеи, а сам пошел просить расчет у дылды Доминика. В тот же вечер я нашел место на стройке в пригороде Монтрей.

В конце 41-го, вместе с Деде Бочарелли и Тони-сыном я работал на ремонте фасада одного старого дома на улице предместья Сент-Антуан, номер сорок три, во дворе. Работа нелегкая, вся на навесных лесах, водружались мы туда с помощью лебедки, а когда шелушили стену, вся хреновина раскачивалась из стороны в сторону. Однажды утром я проезжаю на велике через площадь Нации и вижу, что по обоим тротуарам, перед каждой дверью, собрались группки людей, которые как будто чего-то ждут, грустные все такие, хмурые. У ног чемоданы, коробки, узлы.

Присматриваюсь и вижу: каждая дверь обрамлена легавыми в униформе. Вижу также, что у этих совсем унылых людей желтая звезда на груди. Евреи. Легавые в штатском входят в дома и выходят, выталкивая оттуда евреев.