Акимуды - Виктор Ерофеев Страница 49

Мы выпили за Лану.

Чем интеллигентнее гости, тем уже круг их тостов.

Когда-то Ницше сказал, что нельзя ненавидеть своих врагов больше, чем любить свою жизнь. Эта заповедь может считаться основой новой кухонной философии.

Теоретический раздел кролика, как и всего званого ужина, связан с утверждением новой кухонной философии. Только дома можно сегодня чувствовать себя дома. Вот такая вот тавтология. Однако идея внутренней эмиграции на сегодняшний момент гораздо более противоречива, чем в советские времена.

Не стой посреди дороги, не попади под танк – беги на кухню! На кухню! На кухню! Назад на кухню!

Впрочем, едва ли надо бежать назад.

Новая кухонная философия не отвергает городской светской жизни, ресторанных мероприятий, тусовочного сообщничества. Она к ним относится спокойно, как к данности, в меру их испорченной необходимости. Изъян светской жизни – в произвольной системе ее ценностей, в том, что она – лазейка, когда на поверхность всплывают умелые архитекторы снобизма, стремящие уравнять человека-подделку с человеком-подлинником. Тусовка же похожа на скоростной вариант собачьей свадьбы, где движений ума гораздо меньше, чем движений тела.

Все сошлось: рестораны надоели не меньше, чем времена. Рестораны выходят из высокой моды. Они выполнили свою первоначальную задачу общественного праздника, сыграли промежуточную роль выходной жизни – они приелись, как бы они ни изощрялись, поворачиваясь к клиентам разными стилями, вкусами, блюдами, ими объелись, как дозволенным новшеством куцей свободы. Они причалили в бухте каждодневности, познали свою меру. Им можно пожелать спокойной долговременной стоянки. Они никуда не денутся, если только не нагрянет смерч, они пребудут, оставаясь привалом для корпоративной жрачки визгливых девичников, щупающих друг друга глазами честолюбивых влюбленных, – короче, многотысячным уделом нищих духом.

Еще не выявлены сословия браконьеров, но уже шевелятся дверные цепочки. Баррикады рождаются в голове. Идет медленное отступление невидимых невооруженным взглядом отрядов столичной элиты, которая переходит на положение если не лесных, то кухонных братьев.

Новая кухонная философия отличается от старых канонов интеллигентского затворничества. На советскую кухню люди не приходили в гости, а забегали. Их не звали на ужин – это считалось как-то не по-русски. На кухне они стремились выговориться – у них накипело. Лозунгом советской кухни был тост: «Выпьем за наше безнадежное дело!»

На старой кухне велись повторяющиеся разговоры.

О том, что загнивающий Запад лучше нас во всех отношениях.

О том, кто – стукач.

О том, что телевидение врет – но это вызывало не критику, а издевательство. Зато верили всему тому, что говорили по «голосам». Ругали продажных деятелей литературы и искусства. Радовались каждому поражению советской власти на мировой арене. Часто отказывались болеть за советские спортивные команды – болели за чехов или шведов назло.

Женщины на кухне имели двойное значение. Они были товарищами и женщинами одновременно. Не дать мужскому товарищу считалось не по-товарищески, дать – значит, потом не будут тебя уважать как женщину. Непреодолимый конфликт разрешался с помощью водки. Знали твердо, что никогда ничто не изменится, – были фаталистами.

Новая кухонная философия родилась, как я уже сказал, в ощущении ясности. К этой ясности было больно идти – повторение мучительно. Кухня же стала всего лишь метафорой происходящего. Ее повысили в классе: она превратилась в званый вечер.

Мы давно примеривались к этой модели. Хотелось повысить значение слова в общении, придать общению комплексный характер. Главный бич подобных вечеров – как показал и спор Лунгина с Усковым – сползание разговора в трясину мыслей о круговом развитии русской истории. Пригов, помнится, развивал простую идею: после весны и лета наступает осень, потом – зима. Мы начинали жить в зиме. Мы знали русские сроки ее продолжительности. Всем было не по с ебе.

Да, я забыл сказать: американский посол с женой тоже присутствовали на нашем ужине и не сводили глаз с Акимуда. Выпив водки, уже после того как был съеден кролик, Джон сказал:

– Я испытываю к России дружеское чувство. Мы с Марлин здесь уже третий раз. Разница огромная. Как вы думаете?

Акимуд оглядел наш стол и сказал:

– Согласен. Россия меняется. В этом опасность для нее.

– Почему? – вскричали все.

– Нет общих ценностей.

– Так помогите нам, – не выдержали гости. – Нам на самом деле не так уж много нужно. Нам нужен сильный и просвещенный руководитель.

– Давайте выступим единым фронтом, – предложил Денис.

– Как же мы выступим единым фронтом, – удивился Акимуд, – если вы воинствующий атеист?

– Ну и что!

– А что вы особенно любите в России? – настаивал американский посол.

– Я? Вечное повторение.

– Как? – ахнули гости.

– Трещина между архаическим и новым сознанием волнует меня. Именно в ней может зародиться религиозный переворот.

– Зачем? Нам нужна нормальная цивилизация. Помогите!

– Я не буду участвовать в либеральном терроре, – покачал головой Акимуд. – Ты готов быть либеральным диктатором? – неожиданно обратился на ты Акимуд к Денису.

– Я подумаю, – с достоинством ответил олигарх.

Я не исключаю, что именно с этой фразы началась его дума о политичекой карьере.

– Слишком ты мало книг читал в отрочестве, – поотечески укорил его Акимуд.

– Мои книги – это мои заводы, – твердо сказал Денис.

– Россия… Клубок бессилия и безнаказанности. В этом ее прелесть!

– Значит, вы отворачиваетесь от России? – наехал на него Коля Усков. – Зачем же вы сюда приехали?

– Здесь живет народ-богоносец, – заявил Акимуд.

Джон схватился за голову. Гости снова ахнули. Они смотрели на Акимуда как на козла.

– Господи! – вскричала Зяблик.

Акимуд вздрогнул и строго посмотрел на нее.

– Господи! – повторила она. – Я все детство жила за МКАДом. В двухстах метрах от Москвы. И там уже пахло не Москвой, а русским духом. Было страшно выйти на улицу. Повсюду сновали ваши богоносцы!

Акимуд заразительно рассмеялся.

Новая кухонная философия рассматривает российскую реальность не как общественный фатализм, а как испытание человеческой души. Это смещает угол зрения в сторону индивидуального опыта. Успех романов Андрея Платонова в том, что он нашел основу русской жизни в чистой и вялой случайности, иными словами, в русской рулетке.

Выживание любого человека в России является исключением из правил. Есть все причины сорваться, провалиться, исчезнуть, пропасть ни за что, кем бы ты ни был, что бы ты ни делал, – идет массированная бомбардировка источников жизни. Даже преданные царедворцы знают, что двуглавый орел – не самолет, а свой самолет они держат в уме. Эта военная игра в жизнь и смерть превращает русскую жизнь в художественное произведение, которое нуждается в самовыражении. Почему я выжил, зачем я выжил? – неисчерпаемый источник отечественных сомнений и счастья.