Прозрачные леса под Люксембургом - Сергей Говорухин Страница 49

Леха наполнил рюмку.

– Налей и мне, – попросила Тома.

Леха налил, поднял рюмку.

– Давай попробуем показаться в Москве. Все-таки есть какие-то знакомства.

– Давай, – безразлично согласилась она.

– Тебе что, все равно, что ли? – разозлился он.

– А тебе?

В раскрытое окно свежестью чистых облаков врывался первый мартовский дождь, сливался с темной рябью канала, смывал с улиц черные, изуродованные мусором снега…В комнате тяжелый застоявшийся запах табака, пыльная лепнина на потолке, колченогий заваленный бумагами стол, афиши чужих спектаклей, закрывающие выцветшие обои…

И они, не раздеваясь, на подоконнике – посередине такого противоречивого мира.

…Откуда приходит смятение души? Из мутного облака, пролившегося дождем.

Из так надоевшего и вдруг замолчавшего телефона или женщины, что была здесь только сейчас, ушла минуту назад и вот-вот должна вернуться, а ее все нет и нет.

Из так ровно и тщательно уложенного паркета, в котором все же нашлась одна щелочка, и в нее закатился нечаянно сброшенный со стола гривенник и торчит тусклым сиротливым боком. В комнате сумрачно, где-то за окном шумит бульдозер, и эта щель, и гривенник в ней, и почему-то хочется плакать, и все время гаснет сигарета.

Откуда приходит смятение души?

Из пары пустяков.

Стука поезда, за окнами которого в вечернем безмолвии видны белые северные горы, ложка дребезжит о чайный стакан и женщина через три купе от тебя в пустом, зябком плацкартном вагоне, закутавшись в одеяло, смотрит в окно уставшими глазами.

Из заправленного в машинку чистого листа, что так и останется чистым день, два, три, десять, напоминая тебе о скудности и нерастраченности души.

Из алюминиевой клетки с канарейками, которые суетно щебечут на плече однорукого солдата Отечественной войны и стоят десять рублей пара.

Откуда приходит смятение души?

Из долгих часов бессонницы, где ты, один на один с собою, совершаешь так много прекрасных дел, так бескорыстно прост и смел, так талантлив кажется завтрашний день. А завтра застает тебя врасплох и обезоруживает действительностью и обычным светом своих красок. Ты ешь яичницу, пьешь горячий кофе на салфеточке и думаешь о другом.

Откуда приходит смятение души?

Из того, что утро вечера мудренее.

Из того, что завтра будет иначе…

Слеза побежала по лицу. Она тронула его за рукав:

– Что ты?

– Не знаю… – Он достал из кармана пальто коньяк. – Допьем.

– Мы много пьем.

– Разве?

Тома подняла рюмку.

– Я не вправе вмешиваться в твою жизнь, но я прошу тебя: успокойся со мной. За это я выпью.

– Хорошо, что мы встретились, Тома…

– «Вот и встретились два одиночества…»

– Что?

– Песенка такая есть. «…Развели у дороги костер, а костру разгораться не хочется…»

– Слышал. Грустная песенка.

– Грустная. А как ты оказался на Севере?..

– Почему у вас новый паспорт? – заинтересовалась женщина в строгом костюме.

Она была еще молода, еще хороша собой, но так тщательно и добросовестно пыталась соответствовать занимаемой должности, была до такой степени околдована сводом законов и постановлений, что больше походила на механический циркуляр с непроницаемыми красивыми глазами.

– Потерял я старый по рассеянности, – Леха старался держаться непринужденно.

– По рассеянности или умышленно?

– Это что, допрос?

– Практически… Куда и кем устраиваетесь?

– В «Мосстрой-28». Сварщиком.

– Разведены? Холосты?

– Холост.

– Если разведены, укажите сразу. Узнаем – выпишем.

– Разве это имеет принципиальное значение?

– Безусловно. Если разведены, то при получении постоянной прописки можете снова зарегистрироваться, и таким образом будет на одного иногороднего больше. А на иногородних у нас лимит. Это понятно?

– Это понятно. А вы не допускаете мысли, что я просто могу предложить руку и сердце иногородней?

Тень человеческого промелькнула на лице женщины.

– Ну, это менее вероятно. – И прежним тоном: – Есть положение, молодой человек, на основании которого я задаю вопросы. Судимы?

Леха отрицательно и убежденно покачал головой.

– Вас пропишут на три месяца и за это время сделают запрос по прежнему месту жительства. Если вы окажетесь судимы – вас выпишут. Это однозначно.

– Почему? Разве судимые не имеют права жить в Москве?

– Разумеется. Это столица!

– Получается, что убивать, грабить, насиловать можно где угодно, только не в Москве. Так что ли?

– Так, так, молодой человек.

– А что, в столице живет народ особой пробы?

Женщина на секунду задумалась, словно оценивая свою пробу…

Дальше проходной их не пустили.

– По какому вопросу? – спросила вахтерша.

– К главному режиссеру – по вопросу показа.

– Сейчас узнаю, – вахтерша крутанула диск телефона. – Юрий Дмитрич, тут пришли двое по вопросу показа.

На том конце что-то объясняли.

Вахтерша, глядя на Леху, отрицательно качала головой. – Подождите! – Леха шагнул к вахтерше, вырвал трубку. – А у вас не хватило бы такта спуститься и самому нам все объяснить? – Подержал трубку на весу, бросил на рычаг, повернулся к вахтерше. – Чувство такта в вашем театре – понятие абстрактное.

Вахтерша пожала плечами:

– Если бы только в нашем.

В следующем театре к ним спустились. Главный был невысок, благообразен и располагал к себе. Тома ему понравилась.

– Я согласен вас посмотреть, – сказал он, закуривая, – готовьте показ.

– К какому числу?

– Не суть важно. Повторяю, это больше для вашего успокоения – свободных ставок все равно нет.

– Какой же тогда смысл? – спросил Леха.

Он уже был «на взводе», и главный почувствовал это.

– Если ваша жена понравится худсовету, мы, может, возьмем ее на договор. Хотя все это маловероятно. Даже с учетом звонка Роман Сергеича… Прописка, я надеюсь, у вас московская?

– Нет, – растерянно ответила Тома.

Главный печально усмехнулся:

– Что же вы, молодые люди?.. Без прописки и разговора быть не может.

Леха натянуто улыбнулся.