Моя преступная связь с искусством - Маргарита Меклина Страница 5

— С эпидуралкой, конечно.

— Что, против природы пойдешь? А почему не натуральным путем? Как же женщины без обезболивающего веками рожали?!

— Рожали и разрывались в промежности, — Ирена рыгнула.

— Когда естественно, не разрывается ничего. Кстати, ты уже начала разрабатывать грудь и соски? Я сразу распознаю детей, кормящихся смесями. У искусственников вялые толстые щеки и снулые рыбьи глаза.

Сдерживая свербящую ярость, Ирена вперилась в потолок. Все в новой стране казалось младшей сестре неразумным, ненужным, чужим, и в ответ на любые доводы она заявляла: «а у нас в России было не так».

— Извини, я отлучусь на минутку.

Ирена как бы рассеянно сунула салфетку в карман. В сумочке лежало лекарство от жестокой изжоги (сестра обещала: «волосатая будет») и авторучка. Пронеслась сквозь строй поварят.

Выплескивала в туалете слова:

«Мелкие муравейчики цепкими лапками обхватили мир будто мяч

Развесили везде тесемочек красного цвета и сами запутались в них

Как полицейские, навешивающие перед домом с убитым желтую ленту — „police line, не входить“, они огородили, они загнали в капкан сами себя.

Они говорят: в течение пяти первых месяцев надо скрывать факт появления новой жизни на свет

Они говорят: придя с улицы, оботри подолом рубахи лицо, чтобы смыть с себя завидущие злобные взгляды

Они говорят: появившись на свет, ребенок присматривается, хочет ли он в доме родителей жить, а если не видит их доброты, то погибает — т. е. уходит туда, откуда пришел

Они говорят: от солнца на спине могут появиться темные пятна

Они ощущают себя в безопасности, придумав полный опасностей мир и мелочную, маломощную магию, чтоб с ним бороться.»

Облегчилась и пошла за стол доедать бланманже.

Дождь лил как из ведра. Хмуромордый метрдотель-перуанец, с вышколеной рукой, заложенной сзади за хлястик, смотрел напряженно, прицельно в окно — никого нет.

На ступеньки, ведущие в ресторан, взошли два худых гея: один придерживал тощий сложенный зонт, второй закуривал, вертел изящными пальцами тонкие спички.

Парни читали меню, мялись, а четверо посетителей пустынного ресторана, затаив дыхание, разглядывали их изнутри — зайдут-не зайдут?

Геи ушли. Метрдотель продолжал брать на мушку мокрую темень. На кухне мексиканские поварята смотрели футбол и точили ножи.

…Удобно выпятившись, рассупонясь, рассевшись; прихлебывая невинно-сладкий, неслабо опьяняющий писко; похлопывая по шевелящемуся животу и стащив башмаки; раздуваясь от радости, сытости, гестации, гордости, звонить по мобильному (десертное меню под рукой), а в ответ на просьбу отца, опустившего перед матерью хвост, опустившегося с первого с ней совместного дня, в ответ на его прогнуто-просящее «не принесете ли маме перуанской еды?», со смешком сказать «нет».

С чавканьем отгрызая хвост у креветки и умножая коварным контрастом затрапезный триумф, воображать, как мать там лежит и, может быть, умирает, пока ты тут, подобно Гаргантюэлю, смеешься и ешь; представлять, как она лежит в однобедрумной бедной квартире, вызывая жалость к себе — а ты, раскошелясь на роскошную композицию из красочных блюд (желтый соус, зеленый шпинат, красные раки), приходишь в восторг от этого — используем ее любимое выражение — «чумного пира».

Вечером, приехав домой и увидев в холодильнике латку с куриными лапками и сгинувший сгнивший салат (дали слабину кусочки, просели кружочки), зачем-то представить, что таким же разложенным на составляющие (все гниет по кусочкам, отдельно), разложившимся запахом несет от ее тела — аминь.

Стеклянная банка с салатом стоит в холодильнике.

Стекло прозрачное, чистое — а внутри видна гниль.

Замурованы котлеты в фольгу.

Расчлененные усталыми желтыми пальцами помятые помидоры, прогорклые, с горькой кожицей огурцы — чтобы внутри недосягаемой далекой квартиры дочура (страшно, надо ехать за мост), а внутри дочки внучка питались и поправлялись. «Питание — это и есть воспитание» — провозглашала она.

— Что тебе приготовить, родная?

Если прочтет эти строчки — умрет.

* * *

В поисках минералки Ирена глянула в холодильник, но там ничего не было кроме останков будто бы обмазанной салом голубоватой индейки, которую сготовила мать.

Принялась открывать шкафчики над плитой один за другим. Распахнула дверцу — и с верхней полки вдруг отрыгнуло гладкое, бесшерстное существо. Она закричала, а потом покатилась со смеха. Это был силиконовый рак.

Принеся его, мать несколько раз ему нажимала на спинку, и он пронзительно и долго пищал. В тот материнский визит, только Ирена успела выйти из детской комнаты в туалет, как рак, подвешенный за веревочку, уже болтал ногами под потолком, чуть повыше картины с итальянскими Альпами. Когда свекровь убралась восвояси, муж Ирены снял рака и отправил его на перевоспитание в кухонный шкаф.

В прошлый раз, когда мать Ирены привезла говорящего голыша, муж содрогнулся.

Ирена сказала:

— У нее целая коллекция там. Помнишь тех больших в коридоре… сидят вокруг чайного домика с игрушечным рыбаком и настоящими ракушками… или аэропортовских в нарядных национальных костюмах и в окружении шотландских, длинноволосых собак…

— Передай ей — все, что угодно, хоть медвежат. Но не голышей.

— А что, у тебя что-то связано с ними?

Муж объяснил:

— В юности меня впечатлил один фильм. Там был убийца-маньяк. Его мысли режиссер — тоже не совсем нормальный психически, знаешь, такой всклокоченный Клаус Кински итальянских кровей — выразил с помощью куклы. Зритель видит на экране мертвое тело в крови и руку убийцы. А вместо лица ненормального показывается этот голыш.

— А я тоже смотрела, — сказала Ирена. — Там еще кукла говорила вместо маньяка. Рублеными короткими фразами будто ребенок. И голос запредельный, писклявый такой. Помнишь, про берущего уроки пения официанта-певца, которого потом в ванне найдут. «Этот человек слишком любопытен. Он мне не нравится. Кто это? На нем голубая рубашка. Он так убого одет. Мне кажется, он что-то замыслил. Я беспокоюсь. Мне плохо. Почему у него такой странный вид? Я заболел. Пора его наказать».

— Стоп! Баста! — закричал муж. — У меня та сцена опять перед глазами стоит!

Ирена вскрыла одну из навязанных матерью пластмассовых мисочек.

Запах вырвался из затхлой пластмассы и полетел к потолку.

Сразу выбросить продуктовые подношения она не могла (жалко было такую нелепую мать), и посему со временем они сопревали и принимались выпирать, вспучась, из влажных коробок: проседали креветки, кровавела свекла, мед залеплял полки липкими лужами, изумрудные снежинки разрастались на хлебе и что-то густое, коричневое начинало течь из салата с яйцом.