Мудрецы и поэты - Александр Мелихов Страница 50

Если не все, то почти все используют один из древнейших и вернейших способов выразить расположение к собеседнику – смеяться его шуткам, которые тоже если и не смешат, то выражают доброжелательство – пусть даже оно выражается в том, что вместо спины начинают намыливать другую часть тела, расположенную несколько ниже. Видимо, все здесь уверены в уважении других, так как никто не обижается на шутки. Особенно приятно видеть взаимную вежливость голых людей, как они обращаются на вы, уступают дорогу и прочее, вежливость, направленную непосредственно к адресату, а не к его мундиру. Здесь сущность вежливости является нам обнаженной, как и ее носители, и нагота ее прекрасна.

Но, может быть, здесь важнее другое. Общаясь между собой, люди условились не открывать друг другу известных сторон своего тела и души; принимают же тебя целиком, со всем, что есть у тебя в организме и характере, лишь самые близкие люди. Банное же доброжелательство показывает, что здесь тебя принимают если и не целиком, то все же в большей степени, чем где бы то ни было, исключая разве что больницу.

Мне всегда казалось, что отказ потереть в бане спину похож на предательство. По правде говоря, я был изгнан из банного рая при коммунотделе, где мирно соседствуют львы и лани, хамоватым парнем, отказавшимся намылить мне спину. Да еще понимающе ухмыльнувшимся при этом: на меня, мол, где сядешь, там и слезешь. С тех пор я, не решаясь беспокоить окружающих, ухитряюсь мылиться сам, поэтому прочие видят во мне чужака и тоже не обращаются с просьбами. А как бы охотно я их выполнил! Но недавно я решился указать соседу по лавке, что над ним проходит чугунная труба, с которой падают холодные капли, заставляя подскакивать сидящих внизу, и его благодарная улыбка придала мне сил и надежд. Возможно, и я когда-нибудь стану своим среди этих уверенных сильных мужчин, разбирающихся в плотничных и бетонных работах, а также и в расценках, что ничуть не менее мужественно.

В бане, помимо прочего, следишь за своим весом, поскольку там обычно имеются медицинские весы, а также наблюдаешь за необратимыми изменениями в якобы принадлежащем тебе теле, за появлением отвислостей, одряблостей и знаешь, что их уже не уберешь двухнедельной тренировкой. Именно в бане я впервые заметил на внутренней стороне своей стопы сетку ало-фиолетовых сосудов, которую всегда считал принадлежностью старости.

Что же будет, когда у всех будут квартиры со всеми удобствами? Неужели исчезнет баня, это учреждение, столь способствующее любовному единению людей , как выражался Лев Толстой, – учреждение, ведущее свою родословную от римских терм? Неужели древний обряд омовения превратится в простую гигиеническую процедуру, совершаемую в глубоком уединении, как нечто постыдное?

Но, кажется, я, потеряв контроль над собой, готов впасть в тон нынешних пророков – имя же им легион, – утверждающих, что все наши этические проблемы возникли из-за того, что мы слишком хорошо живем. Того и гляди сейчас возглашу: «Долой все удобства!». Видимо, этот тезис является в каком-то смысле самой низкой точкой среди наших размышлений об этом предмете, поскольку все догадки скатываются именно туда, если их предоставить самим себе. Ведь я и сам не отказался бы от квартиры с упомянутыми всеми (абсолютно всеми!) удобствами, хотя сейчас утешаюсь тем, что ко мне не относится «Вам!» Маяковского, ибо оно обращено к «имеющим ванну и теплый клозет». Добавлю также, что даже баня не способна вполне уничтожить дисгармонию в человеческих отношениях, а разве лишь временно ее сгладить.

Вот неединичный пример: раздевающийся худой старик в трусах странного покроя – своеобразном передничке – окликнул (конечно же, шутливо) уже выходящего полного: «Ты чего к нам приехал? Вам же роскошную баню построили?». А тот, в ватнике, с клочковатым румянцем, какой остается после равномерной багровости, охотно улыбается: «Это как, знаешь, бывает, что жена дома, а идешь к соседке». И уже серьезно поясняет: «Не умеют ни хрена. Печь выложили без опояски – вот и расселась. Тоже и поддавать не умеют. Пэтэушники, шпана, набьются и кидают холодной водой. Ну – ребятёшки». Худой все подначивает: «А ты дома мойся. И денег меньше потратишь». Второй отвечает уже совсем всерьез, даже задушевно: «Ничего, на баню хватит. Пенсию-то, правду надо сказать, дали нам не то что отцам-матерям. То, помнишь, по двенадцать рублей давали, вот куда хошь, туда и трать. А то еще скажут: колхозник. Нет, нам жить можно». Первый, видно, уже никак не могущий сойти со взятого тона: «А теперь и на водку хватает?» – «Когда и выпью. Можно жить. Но тоже много неправильно делается. Вот, к примеру, зачем плотят пенсию по триста рублей? Сто двадцать – это уж вот так! – провел ребром ладони по горлу. – А то еще во время войны многие документы теряли, стаж пропал. Это как?» – и стал рассказывать, как это случилось у него. Худой уже серьезно поддакивал.

Тут подошел банщик, их общий знакомый, тоже на вид пенсионер, и стал шутя выталкивать полного: «Иди, иди. Надо уметь зарабатывать. Мы с тобой не умеем зарабатывать, вот и сидим». А когда тот ушел, сказал худому, уже без улыбки: «У него денег на две «Волги» хватит». Худой, поразмыслив, ответил: «Нет, и на одну не хватит. Вот на мотоцикл – это да, мотоцикл может. А «Волгу» нет». Но банщик, начиная даже горячиться, принялся доказывать, какие у полного доходы: и яблоками торгует, и с родной дочери деньги за квартиру берет и т. д., и т. д. А уж как на дармовщину любит выпить – и говорить нечего. Худой слушал и соглашался: да, мол, скупердяй, в могилу, что ли, собирается брать? Даже раздеваться перестал и все сокрушенно покачивал головой.

Ослепленный схемой, я забыл о множестве мелких, но совершенно несовместимых с идиллией банных эпизодов. Забыл даже, как совсем недавно из «Русской парильни» вынесли пьяного, которому сделалось дурно, и положили прямо на цементный пол, который, если разобраться, не такой уж теплый, хотя с недавнего времени его снова подогревают. Пьяный лежал, глядя в потолок серыми белками закатившихся глаз, а все сидели, ходили, посмеивались, как будто ничего особенного не произошло, и банщик минут двадцать шел к нему с нашатырным спиртом, останавливаясь, чтобы перекинуться шуткой с каждым знакомым. А знакомы ему практически все. Правда, все кончилось хорошо. Пьяный очухался и, бормоча: «Я человек простой: мне набьют морду – и я набью», пошел допариваться. Может быть, все, кроме меня, знали это заранее? Да что! Мне ли настаивать, что баня – просто-таки живой уголок Золотого века, когда у меня самого однажды украли в бане часы.

Да, баня тоже не всемогуща, тем более что она в ее теперешнем состоянии не может создать даже и эфемерной атмосферы дружелюбия между лицами различных полов.

А что станет с баней в будущем – гадать, видимо, бесполезно. В российской провинции ей пока еще ничего не угрожает, а предвидеть, какой она сделается через несколько веков, – выше человеческих сил, как, вероятно, невозможно было предвидеть, что столь сходные по своей сути явления, как ирландская и русская парильня, выльются в такие прямо противоположные формы.

Однако пора кончать, тем более что возвращаются наши с телевизора. Какие команды играли и с каким счетом, сообщать не буду, поскольку ты все равно это узнаешь, даже против воли. Привет семье.