Маленький нью-йоркский ублюдок - М. Дилан Раскин Страница 50

А знаете, что делает ее еще более плачевной? Огромное количество девушек, не понимающих, когда им говорят нет. Даже когда убеждаешь их, что просто не хочешь их развращать. Они продолжают злиться на тебя. Была у меня одна такая, Сара звали. Мы с ней были знакомы со старших классов. Она была такой, знаете, привлекательной брюнеткой, которая принимала участие во всех дискуссиях на уроках и во всех соревнованиях. Ну вот, она была самой прекрасной и самой невинной девушкой из всех, кого я знал. У нее были такие чудесные руки, я их просто обожал. Всегда такие чистенькие и нежные на вид. Господи, она была просто очаровательна. Настолько привлекательна, что иногда это меня даже угнетало, но несмотря ни на что, мы почти каждый вечер проводили вместе. Но ничего у нас не вышло, что, конечно, даже удивительно. Спустя несколько недель она начала сердиться на меня за то, что я отказался показать ей свой член. Представляете? Эта психически ненормальная девчонка злилась, потому что я хотел сохранить ее невинность. Я постоянно ей это твердил, но она просто отказывалась понимать. И в свою очередь долбила мне, что ее тошнит от моих иррациональных рассуждений. А потом порвала со мной. Просто помешанная, как оказалось. Нет, серьезно, вы, девочки, — просто сбежавшие обитатели дурдома. Прошу, кстати, прощения у всех обитателей дурдомов за это сравнение. Но вы все точно сошли с ума.

Короче, несколько секунд Мэри молча стояла передо мной. Мы прислонились к Дэл и смотрели, как наши Фрик и Фрак исчезают вдали. Живот совсем разбушевался, вынуждая издавать мои фирменные нервные залпы. Я даже почувствовал, что джинсы сзади слегка увлажнились. Нет, пора завязывать с этими проклятыми прощаниями. Окончательно заколебали. Хуже всего, что нервы в тот день были ни к черту. Я даже приблизительно не представлял, в каком направлении двинуть, выбравшись из этого Освенцима, я был настолько морально истощен, просто не передать. Было ощущение, что если я сейчас же не сяду, то упаду на колени под тяжестью своей собственной байкерской куртки.

Наконец я решился первым нарушить неловкую тишину и произнес: «Ладно, короче». Водится за мной такая привычка. Как только занервничаю, начинаю повторять ладно, короче не меньше биллиона раз в минуту. И это без преувеличений, на полном серьезе — не меньше биллиона.

После этого целую минуту никто из нас не проронил ни звука. Отлично помню, как неловко было стоять вот так вот несколько минут и молчать. И все в этом вшивом городке двигалось словно в замедленной съемке.

— Ну и что собираешься делать, суперзвезда? — прервав молчание, спросила Мэри. Суперзвезда? Что-то новенькое.

Помнится, я продолжал смотреть в небо. Светило солнце, но было ясно, что вот-вот пойдет дождь. Вдалеке уже собрались тучи, и в воздухе висел запах дождя. Что слегка напомнило мне октябрь, и почему-то я снова задумался о том мальчике, который кричал: «Мамочка говорит звонить перед уходом». Почему я тогда об этом паршивце задумался — непонятно. Но мне стало интересно, бегают ли до сих пор он и его сообщники по Шестьдесят восьмой аллее и трезвонят ли в дома по вечерам и что же в конце концов означает это «Мамочка говорит звонить перед уходом». Хоть убей, не могу понять. Ну и ладно, я слишком устал, чтобы дорубаться. В общем, наконец я посмотрел на Мэри.

— Я возвращаюсь в Нью-Йорк, — сказал я.

Сначала Мэри ничего не ответила. Просто уставилась на меня и медленно кивнула головой. Ветер волновал копну ее растрепанных волос. Очень красиво. Очень небрежно, даже неряшливо, но красиво. Если честно, я точно не помню, что она мне в результате ответила. Вот хоть убей — не могу вспомнить. То есть пробормотала что-то о чем-то, но что конкретно — с уверенностью не скажу. Но абсолютно уверен, что после ее слов я нагнулся и сжал ее в дружеских, но весьма крепких объятьях. Обычно я так не делаю, но в тот день что-то совсем распоясался и уже ничего не соображал. Даже слегка прослезился. Хорошо, что я был в темных очках. Это, вероятно, — самое выгодное вложение суммы в шесть баксов из сделанных мною за всю жизнь.

— Не дай им победить, МДР, — прошептала Мэри мне на ухо. — Помни, у тебя всегда есть свобода. У тебя хватит мужества идти своим путем.

Я похлопал Мэри по плечу и вернулся в исходное положение. Оперся на Дэл и просто закивал головой как идиот. В голове было совсем пусто. Я еще раз кивнул и открыл дверцу машины. Помню, садясь за руль, я вздохнул полной грудью. Боже, какое же облегчение наконец-то сесть.

Перед тем, как включить зажигание, я в последний раз взглянул на Мэри. Она стояла на тротуаре около «Старбакса» — на том самом месте, где мы встретились. Господи, почему-то мне было больно видеть, как она стоит там совсем одна. Не знаю почему, только мне стало ужасно горько. Но я захлопнул дверцу и включил зажигание. Открыл окно и смотрел, как Мэри входит в этот мерзостный «Старбакс». Потом отъехал. Доехав до Йорка — так по иронии называлась улица, — направился к межштатной автостраде 80.

Вряд ли можно запомнить что-нибудь из шестнадцатичасовой поездки. Особенно из шестнадцатичасового пути домой. Я проделывал его миллион раз, и, поверьте бывалому человеку на слово, ничего экстраординарного, как правило, не происходит. Правда, одна вещь может случится — от такой поездки даже у здорового съезжает крыша. Времени поразмышлять о жизни куда больше, чем полезно для здоровья. Это ужасно. Попробуйте сами, если не верите. Но неважно, как я уже сказал, из той долгой поездки от Элмхерста до дома практически ничего в памяти не отпечаталось. Смутно помню, что проезжал через Иллинойс, а уж что происходило со мной в Индиане и Огайо — затрудняюсь сказать. Единственное, что помню, это как начало темнеть и на дороге не осталось практически ни одной машины, и еще что в Пенсильвании ехал по дороге с двумя очень узкими полосами. Помню, как боролся со сном. Я так устал, что боялся вырубиться прямо за рулем и убиться насмерть. Помню, как меня мучил стыд, что я все-таки возвращаюсь домой, и заранее раздражался при мысли обо всей той инквизиции, которую мне непременно устроят, когда узнают, как быстро я вернулся. Я был уверен, что меня ждут противные улыбочки во весь рот из серии мы-же-тебе-говорили на всех этих вонючих мордах. Правда, больше я размышлял об отце. Вспоминал, как он говорил: «Ты хочешь просто кататься на скейте и быть счастливым, так ведь?» Он как-то сказал мне это в детстве, а я до сих пор помню. Это было вечером после родительского собрания. Училка по истории, настоящая старая карга, называвшая себя миссис Чейз, пожаловалась отцу, что я невнимателен на ее уроках и постоянно витаю в облаках. Конечно, она была права, но не я в этом виноват. Эта сука была такой занудной, все равно как футбольный матч. На следующий день после собрания, когда отец приехал с работы, я катался на скейте. Я подъехал к его машине, и мы перекинулись парой слов. Помню, на плече у него болталась зеленая походная сумка, помню, он поинтересовался, где мои друзья. Не помню, что ответил, но помню, как он кинул на меня такой понимающий, проницательный и полный сочувствия взгляд через очки «Рэй-Бэн» и сказал: «Ты просто хочешь кататься на скейте и быть счастливым, так ведь?» Я никогда не забуду этих слов, и по дороге из Иллинойса домой все представлял себе, как он советует мне не думать о том, что обо мне скажут. Представлял, как он произносит: «Ты просто хочешь кататься на машине и быть счастливым, так ведь?» И мне хотелось ответить ему да, я хочу только этого. Хотелось сказать, что он прав, что все, что мне нужно — это колесить на своей тачке по стране, наслаждаясь жизнью, чтобы никто меня не знал и чтобы те, кто ненавидит собственную жизнь, не допекал меня нудными нотациями, ему ведь точно так же хотелось расхаживать со своей походной сумкой и радоваться жизни, и чтобы не доставали повсюду все эти самоуверенные бесчувственные козлы, которые убеждали его снять с плеча это зеленое убожество. Хотелось высказать ему, как я мечтаю стать таким же путешественником-оторванцем, каким был он в мои годы. Сказать, что он единственный человек на свете, который понял бы меня. Что мне ужасно жаль, что я оставил маму совсем одну, что невыносимо скучаю по тому времени, когда мы жили все вместе и летом ездили отдыхать, мы с Клео сидели на заднем сиденье и делали вид, что отбиваемся от минометных атак. Что никто на всем белом свете не понял бы этих вещей, кроме него. Хотелось объяснить, как я скучаю по тем временам, когда октябрьские вечера пугали и в то же время создавали такой уют, когда на Шестьдесят восьмой аллее в полседьмого уже темнело, и дети на Хэллоуин приходили требовать конфет, а по ночам, когда шел какой-нибудь ужастик, мы все сидели наверху, и я то и дело бегал из гостиной в спальню и обратно, потому что боялся какого-нибудь крюгера, но при этом чувствовал себя в полной безопасности, потому что Клео охраняла лестницу, а родители — остальную часть дома. Я хотел ему признаться, что совсем не гожусь для работы. Я даже не предназначен для работы, потому что мне не хватает возможности бояться крюгера. Я устал быть слишком взрослым, когда не могу его бояться. Устал быть слишком взрослым и большим для крепостей из подушек, устал от того, что больше не строю этих крепостей, потому что в них уже не так, как раньше. Не так безопасно, не так уютно, ведь снаружи их никто не охраняет — ни на лестнице, ни где-либо еще во всей квартире. Это теперь моя работа, и видит Бог, нелегко делать три действия сразу. Я не могу одновременно следить за лестничным проходом, гостиной и находиться в крепости из подушек. Это физически невозможно. Ужасно. Ужасно, что я не могу просто торчать дома, осенью, например, в мягких штанах с ворсом, не ощущая постоянного давления — вот, мол, давай вставай, иди делай деньги, устраивай свою так называемую жизнь. Почему жизнь так устроена, что нельзя просто сидеть в уютных теплых штанах, в толстовке с капюшоном, смотреть старомодные ужастики восьмидесятых годов и представлять, что Эмми Стил — моя девушка? Почему нельзя так жить, я вас спрашиваю? Кто этот умник, что изменил все правила и постановил, что штаны с ворсом, крепость из подушек, а также все игры и мечты — это не конструктивно? Уж точно не я. Я бы не стал. И кто решил, что жить в выдолбленных деревьях — ненормально, а вот в квадратных квартирах по непомерно завышенным ценам, ради оплаты которых нужно изо дня в день пахать на ненавистной работе — это вполне нормально? Точно не я. И почему вдруг ни с того ни с сего стало ненормально хотеть встречаться с девушкой, которая ходит в штанах с накладными карманами, любит поговорить об октябре, об уютных осенних деревьях и которая не ждет, что ты станешь совать свой грязный член ей в лицо или обращаться с ней как с куском дерьма? Почему же это ненормально? Я хочу знать. Пожалуйста, скажите мне. Пожалуйста, ну хоть кто-нибудь, скажите.