Пасадена - Дэвид Эберсхоф Страница 51

— Миссис Ней мне долго рассказывала какую-то старую историю, — старался оправдаться Блэквуд.

— Сколько они хотят? — спросил Суини Вонючка, и, к удивлению даже самого Блэквуда, оказалось, что он попрощался с миссис Ней, даже не узнав у нее цену.

— Впустую, значит, съездил, — подытожил Суини Вонючка и положил трубку.

Но Блэквуд так не сказал бы.

Несколько дней история о девушке-рыбачке и о луковых полях не выходила у него из головы. В своем двухэтажном офисе на Колорадо-стрит, сидя с карандашом в руках над бухгалтерской книгой, разлинованной зелеными линиями, он думал вовсе не о цифрах, а о том, что узнал от миссис Ней. Он не мог сказать, в чем тут дело, но чувствовал, что она выбрала именно его, сочла, что доверять ему можно гораздо больше, чем другим, и даже гордился — в сущности, без всяких очевидных доказательств, — что она не стала метать бисер перед первым же попавшимся. Блэквуд был уверен: миссис Ней что-то разглядела в нем.

А разглядела она неуверенность, укрытую на самом дне его еще моложавых глаз с особым, доверительным взглядом, краску на щеках, которая тут же выдала страх, что ему откажут, и самое главное — пухлый кошелек человека, готового расстаться со своими деньгами. Миссис Ней знала, что ни ее жизнь, ни жизнь Брудера не двинется дальше, пока Пасадена не будет продана и не возродится. «Мертвых нужно хоронить», — иногда говорила она. Кто работает с недвижимостью, тот знает, что в любом доме есть свои призраки, и Черри считала своим долгом освободить Брудера от его прошлого, чтобы его путь стал легче. С такими мыслями она написала письмо Блэквуду на фирменном бланке компании «Ней и Ней»; на следующий день Блэквуд, все еще не забывший о Линде и Брудере, попавшими под обвал, перебирал в своем офисе почту и увидел приторно-голубой конверт фирмы «Ней и Ней».

В письме, написанном аккуратным почерком, миссис Ней благодарила Блэквуда за посещение Пасадены и подтверждала, что всегда готова прийти на помощь, если у него появятся какие-нибудь вопросы. Письмо миссис Ней закончила так: «Мистер Брудер очень хочет ее продать», и если в начале дня у Блэквуда и были смутные сомнения, то это предложение окончательно их развеяло. Он положил листок в карман пиджака и потом весь день вспоминал то, что миссис Ней написала постскриптум: «Вы похожи на человека, который понимает, как это ответственно — покончить с прошлым этого ранчо».

Утром в Рождество Блэквуд понял, что ему не видать вскользь брошенного приглашения Суини Вонючки на фирменное блюдо семейства Суини — хорошо прожаренного гуся в хрустящей корочке. Никто из его знакомых по работе тоже не позвал его к себе попить горячего грога и вместе от души попеть рождественские гимны. Блэквуд проснулся с чувством, что его никто и нигде не ждет, и весь день старался не поддаваться ни печали, ни противному холодку изоляции; но временами он, по своей привычке, спрашивал сам себя, как подобрать ключ к запертым на все запоры дверям Пасадены; никогда он не представлял себе, что такой маленький городишко может оказаться неприступным, как банковский сейф. Блэквуд размышлял, сумеет ли, поселившись в шикарном особняке, а не в нынешнем скромном доме (хотя вполне приличном и хорошо построенном), сумеет ли он заставить всех понять, что он, Блэквуд, — фигура гораздо более значительная, чем кажется поначалу. Уж не раззвонил ли клерк в его банке всем и каждому, что на потрепанной сберегательной книжке Блэквуда одни круглые, жирные нули? В первый раз он подумал, что неплохо бы купить машину — «империал-виктория», признаться, была совсем уже не новая, — но такого разорения Блэквуд не мог себе позволить.

Он ворочался в кровати — в других людях он терпеть этого не мог, — а за окном, на кипарисе, прижавшемся к окну, чирикали какие-то птицы. Утро выдалось солнечное, не особенно теплое, и он подумал, что никуда не идти на Рождество — это вовсе не так уж плохо: можно избежать бесконечных споров, вспыхивавших каждый раз накануне Нового года, о том, что это вовсе и не праздник, когда нет Турнира роз. «А все из-за этой чертовой войны!» На задней стене книжного магазина Вромана кто-то намалевал краской: «Молока и мяса нет — ладно. Но куда же делся новогодний парад?» Нет уж, он не присоединится к общегородскому хору осуждения немцев и японцев, которые своими грубыми лапищами развалили всю общественную жизнь Пасадены. Эндрю Джексона Блэквуда никто и нигде не ждал. Он гнал от себя эти мысли, но против правды возражать было невозможно: в это утро о Блэквуде не думал никто, совсем никто в мире.

Сам он думал о Линде Стемп и о мистере Брудере: откуда у него «Гнездовье кондора» и ранчо Пасадена? У Брудера-то, который сначала был гол как сокол, даже беднее Блэквуда? Ничего для Блэквуда не было привлекательнее, чем человек, добившийся кое-чего в этой жизни, и ему очень хотелось узнать, как это получилось у Брудера. Он жалел, что они не сошлись поближе. Стоя у окна гостиной, Блэквуд смотрел на старое русло, на зеленые, блестящие от росы сикоморы. Он вспоминал родителей, которые давно уже упокоились под снежными бурями Мэна. Тогда у Блэквуда хлюпало в легких от простуды, но он сумел пережить это. Воспоминания его были совсем нечеткие. Он не помнил, что когда-то был вороватым мальчишкой, что крал у собственного отца: таскал яйца из-под кур, снимал сливки с молока, хранившегося в холодных горшках, набивал свою вязаную желтую шапку картошкой, чтобы потом продать ее на рынке. Если бы в очень суматошный день, когда телефон разрывался от звонков, а деньги кочевали из кошелька в кошелек, кто-нибудь спросил Блэквуда, что сталось с рыжеволосой девчонкой из женского колледжа, он честно ответил бы, что не помнит, кто это такая. Те времена Блэквуд изо всех сил старался стереть из памяти, и у него это хорошо получалось.

Итак, в рождественское утро Блэквуд отправился в одинокую поездку на своей верной «империал-виктории». Но радио передавали сплошные рождественские симфонии, праздничные гимны и церковные службы; трансляции шли из соборов Нью-Йорка и Вашингтона. По радио некий отец Крин призывал вспомнить о тех мальчиках, которые сейчас в тонких ботинках мерзнут далеко в Европе, и Блэквуд вспомнил об этих мальчиках, хотя и без того размышлял о них каждый день. Он признался миссис Ней: «Вообще-то, я человек осторожный, но если надумал что-нибудь, то становлюсь быстрым, как ястреб». И даже взмахнул руками, как крыльями, по-ястребиному.

Под неярким рождественским солнцем машина переехала Мост самоубийц. Стадион «Розовая чаша» притих в ожидании футбольных болельщиков, к которым Блэквуд себя никогда не причислял. Других машин на мосту не было, над ним висело зимнее, гладкое, как простыня, небо; не было никого заметно и внизу, в старом русле реки. Город казался Блэквуду совсем пустым, и это ощущение его радовало как верный знак перемен: этот мир твой, приходи забирай. Утро было ясное, бодрящее запахом сосны и кедра, и Блэквуд ехал вперед под звуки радио, по которому передавали то рождественскую проповедь, то последние новости с фронтов, где все так же падали бомбы, а молодые мальчишки жевали обернутый в фольгу шоколад, положенный им по рациону, и лакомились ярко-рыжими апельсинами. «Их везут к ним прямо из великого штата Калифорния!» — бодро читал диктор.

Но вот Блэквуд притормозил у ворот ранчо Пасадена. Он чуть толкнул их, и створки распахнулись легко — так же, как вчера. Он двинулся по объездной дорожке, и так же, как вчера, прием пропал и радио замолчало. Он и не думал возвращаться сюда, а все же приехал, двигался сейчас мимо огромной лужайки в целых одиннадцать акров — об этом ему на прощание сказала миссис Ней — и осторожно вел машину между колоннами портика.