Самарканд - Амин Маалуф Страница 51

Желая быть искренним, я отвечал:

— Вы не виноваты в преступлении, которое вам приписывают, однако нельзя отрицать вашу нравственную ответственность.

Моя честность тронула его.

— Допустим. Я ведь каждый день желал смерти шаху. Но защищаться мне ни к чему, я уже приговорен.

Он вынул из шкатулки лист бумаги, испещренный аккуратным почерком.

— Сегодня утром я составил завещание.

Он протянул мне его, и я с волнением прочел:

«Я не страдаю оттого, что меня охраняют, как пленника, и не боюсь смерти. Единственное, что приводит меня в отчаяние, — то, что я так и не дождался всходов от тех семян, что бросил в почву. Тирания по-прежнему давит народы Востока, а мракобесие душит их свободный глас. Возможно, мне повезло бы больше, посади я свои семена в плодородную народную ниву вместо бесплодных угодий королевских дворов. Ты, народ Персии, на который я возложил свои самые большие надежды, не думай, что можешь обрести свободу, убрав одного человека. Тебе должно осмелиться стряхнуть с себя гнет вековых традиций».

— Оставьте себе копию, переведите его для Анри Рошфора на французский, «Энтрансижан» — единственный печатный орган, который еще верит в мою невиновность притом, что все прочие числят меня убийцей. Весь свет желает моей смерти. Что ж! Пусть радуются: у меня рак, рак челюсти!

Всякий раз, снизойдя до жалости, он спохватывался и начинал наигранно смеяться и с ученым видом шутить. Так случилось и теперь.

— Рак, рак, рак, — повторил он словно заклинание. — Врачеватели прошлого приписывали все болезни расположению планет относительно друг друга. И только название одной болезни на всех языках сохранило название зодиака. Видно, внушаемый ею страх так велик, что люди не посмели даже переименовать болезнь.

Впав в унылую задумчивость, он вскоре заговорил легким, деланно-непринужденным тоном, оттого еще более пронзительным.

— Будь он неладен, этот рак. Однако ничто не указывает на то, что именно он убьет меня. Шах требует моей экстрадиции, однако султан не может меня выдать, поскольку я как-никак его гость, но и оставить безнаказанным цареубийцу он тоже не может. Как бы ни сильна была его ненависть к шаху и его династии, сколько бы он ни замышлял против того, солидарность сильных мира сего перед лицом таких, как я, нерушима. Что из сего следует? Султан прямо здесь расправится со мной, и новый шах будет доволен, ведь, несмотря на свои неоднократные требования выдать меня, у него нет ни малейшего желания с самого начала своего правления пачкать руки в крови. Так кто же меня убьет? Рак? Султан? Может, у меня даже не будет времени узнать об этом. Но ты, мой юный друг, будешь знать.

У него достало присутствия духа рассмеяться!

На самом деле я так никогда этого и не узнал. Обстоятельства смерти великого реформатора Востока так и остались тайной. Я узнал о ней несколько месяцев спустя, уже дома, в Аннаполисе. Заметка в «Энтрансижан» от 12 марта 1897 года извещала о его кончине, случившейся тремя днями раньше. И лишь к концу лета, когда письмо, обещанное Ширин, наконец дошло до меня, я узнал о том, что говорили о смерти Учителя его ученики.

«В течение нескольких месяцев он испытывал невыносимые страдания. В тот день боль была такой, что он послал слугу к султану, прося прислать ему его собственного дантиста. Тот осмотрел его, вынул из чемоданчика уже готовый шприц и сделал ему укол в десну, объяснив, что боль скоро утихнет. Не прошло и нескольких секунд, как челюсть распухла; видя, что хозяин задыхается, слуга бросился догонять дантиста, который еще не успел ступить за порог дома, но тот, вместо того чтобы вернуться, кинулся бежать к ожидавшему его экипажу. Несколькими минутами спустя сеида Джамаледдина не стало. Вечером за его телом пришли доверенные люди султана: его обмыли и наскоро похоронили».

Рассказ принцессы оканчивался стихотворением Хайяма, которое она сама перевела на английский:

Даже самые светлые в мире умы

Не смогли разогнать окружающей тьмы.

Рассказали нам несколько сказочек на ночь —

И почили в объятиях сна, как и мы.

По поводу судьбы Рукописи, что, собственно, и составило цель ее письма, Ширин была более лаконичной: «Книга находилась среди вещей убийцы. Теперь она у меня. Она будет предоставлена в ваше распоряжение, когда вы того пожелаете, вернувшись в Персию».

Вернуться в Персию, где надо мной сгустилось столько туч?

От моих персидских злоключений во мне образовалась какая-то неутоленная тоска. Месяц я добирался до Тегерана, три месяца оттуда выбирался и всего несколько дней провел в самом городе, их хватило ровно на то, чтобы уловить обрывки запахов и образов. Слишком многое влекло меня обратно в запретную страну: и кальян, погружающий курильщика в состояние приятного ничегонеделания и распространяющий ароматы табака и томпака [62]; и рука Ширин, таившая в себе некое обещание; и «матушка», к груди которой я однажды приник; и Рукопись в руках ее хранительницы, зовущая меня, открытая мне навстречу. Рукопись особенно…

Тем, кто не испытал на себе чар Востока, мне даже как-то неловко рассказывать о приключившемся со мной в Аннаполисе случае. Было это в субботу под вечер. Сунув ноги в бабуши, облачившись в аба и нахлобучив на голову кюлу из бараньей кожи, я отправился на прогулку по пляжу в одно обычно пустынное местечко. Однако возвращаясь домой, я настолько погрузился в раздумья, что, забыв о своем наряде, сделал крюк по Компромис-роад, а она-то пустынной не бывала никогда. «Добрый вечер, господин Лесаж», «Счастливо прогуляться, господин Лесаж», «Вечер добрый, госпожа Баймастер, мадемуазель Хайчёрч». Приветствия так и сыпались на меня со всех сторон. Я отвечал на них. И только испуганные глаза пастора («Добрый вечер, почтенный!») вернули меня в реальность. Я остановился посреди улицы и с раскаянием оглядел себя всего, даже потрогал шапочку, после чего ускорил шаг, не исключено, что и побежал, словно был не в просторной аба, а голым. Дома я сбросил с себя свой наряд, скатал его и яростно зашвырнул в шкаф с инструментами.

Повторять свой выход я поостерегся, но и той единственной прогулки с лихвой хватило, чтобы ко мне навсегда приклеился ярлык экстравагантного молодого человека. В Англии к эксцентричным личностям всегда относились благожелательно, если не сказать с восхищением, при условии, что они богаты. Америка тех лет плохо поддавалась на такие выверты, с осмотрительностью совершая вираж, которого требовала смена веков. Может, это не касалось Нью-Йорка или Сан-Франциско, но уж моего-то родного города точно. Мать-француженка и персидский головной убор — для Аннаполиса это было слишком!

Это что касается негативных последствий моей причуды. Что до положительных, то я разом приобрел незаслуженную репутацию великого исследователя Востока. Директор местной газетенки Маттиас Веб, прослышав о моей прогулке, обратился ко мне с просьбой поделиться с читателями своими персидскими впечатлениями.