Давайте напишем что-нибудь - Евгений Клюев Страница 54

Ему никто не позволил, но он все равно вмешался:

– Признаком спичек является также их способность выжигать глаза.

Случайный Охотник завершил несколько отточенных до совершенства деми-плие, твердым шагом подошел к Карлу Ивановичу, внутреннему эмигранту, и сказал:

– Что за гадость, право!

Он так и закончил высказывание – красивым «право».

Карл Иванович, внутренний эмигрант, быстро покраснел и неуклюже объяснился:

– Дело в том, что я прибыл из Африки, – там спичками глаза… выжигали.

– Тебе? – Случайный Охотник с неприязнью вгляделся в полноценные глаза собеседника. Потом странно сказал: – Выжигали, а не выжгли… Давай я выжгу?

– Да не мне, не мне выжигали, – заторопился Карл Иванович, внутренний эмигрант, и отрапортовал: – Туземцам.

Случайный Охотник еще раз вгляделся – теперь уже во всего Карла Ивановича, внутреннего эмигранта, и, узрев-таки внутри него эмигранта, содрогнулся от отвращения.

– Ты мне, несомненно, противен! – сказал он откровенно, как перед лицом закона. И так же откровенно добавил: – Больше всего на свете я хотел бы отныне никогда в жизни не видеть тебя. – Потом Случайный Охотник задумался и сказал со слабой надеждой: – А ты точно только внутренний эмигрант?

– Исключительно внутренний, – определенно ответствовал Карл Иванович, действительно таковым будучи.

– Жаль, – подытожил Случайный Охотник. – Тогда придется мне, видимо, застрелить тебя из ружья, валяющегося где-то неподалеку. Или придушить, как последнюю собаку, придушенную мною в детстве, если мне придется с сожалением обнаружить, что в ружье кончились патроны.

– Ни стрелять, ни душить никого нельзя, – запретил Деткин-Вклеткин, в лупу разглядывая трещины на льду. Лупа была у него с собой всегда, автор просто ничего об этом не говорил.

– Из человеколюбия? – впал в банальность Случайный Охотник.

– Из экономии человеческих ресурсов, – оригинально возразил Деткин-Вклеткин. – Согласен, этот Карл Иванович, внутренний эмигрант, противен до умопомрачения, но хороших в этих краях сроду не водилось: кто ж из хороших поедет сюда?

На этот вопрос, фактически обращенный к небу, ответило почему-то не небо, а вовсе Случайный Охотник, причем ответил не разумно, как сделало бы на его месте небо, а совсем глупо и невпопад:

– В твоих словах, – произнес он, выполняя тандю-батман и мурлыкая «Корсара», – мне удалось услышать намек на меня лично, а именно – на мою недоброкачественность.

– Как это Вам удалось? – искренне поразился Деткин-Вклеткин.

– С первой попытки, – переходя к водным процедурам, спокойно сказал Случайный Охотник. – Будучи существом, живущим именно в этих краях, я быстро заметил, что должен распространить заключение «хороших в этих краях сроду не водилось» на себя лично.

– Ай, молодец! – восхитился Деткин-Вклеткин. – Я вообще-то не имел намерения касаться Вас лично, но, если так уж само собой автоматически получилось, сердечно рад.

Водные процедуры Случайного Охотника имели самые неожиданные последствия: от горячей воды снежок начал таять и сквозь него, как нежные весенние ростки, проглянули вмерзшие в лед спички.

Деткин-Вклеткин от слишком внезапной радости сразу же потерял сознание, сохранив при этом, к счастью, бытие, которое незамедлительно и определило, что сознание потеряно, поскольку бытие определяет сознание. Чтобы привести Деткин-Вклеткина в сознание, воспользовались старинным средством, известным в народе как мочегонное.

Изгнанная с привычного места моча, к сожалению, не смогла никуда пристроиться… но анализировать ее поведение автору дальше отчасти неприятно, отчасти неловко, потому он и сообщит лишь результаты анализа, а они таковы: сознание, слава Всевышнему, к Деткин-Вклеткину вернулось, причем вернулось даже больше сознания, чем было потеряно, хотя раньше казалось, что сознания у Деткин-Вклеткина и так предостаточно. С бóльшим количеством сознания Деткин-Вклеткин принялся понимать так много, что даже самое бойкое перо не опишет. Он в слезах по пояс взирал на тоненькую полоску из спичек, в своем уме уподобляя ее полоске солнечного света под затворенной дверью, и, в конце концов, охваченный поэтическим вдохновением, сказал:

– За этой дверью – другой мир, большой и светлый, который не знает горестей и печали!

Случайный Охотник, приостановив серию безукоризненных заносок, начал плакать, как Menschenskind [10], – настолько глубоко тронули его простые слова Деткин-Вклеткина. Да и Карл Иванович, внутренний эмигрант, всплакнул часок-другой.

Время, незаметно пробежавшее за реагированием на приведенные выше к общему знаменателю слова, Деткин-Вклеткин умело использовал для того чтобы доползти по льду до того места, где кончалась окружность из спичек, вынуть из трусов аккуратно сберегаемую там и позаимствованную в Африке спичку, найти быстрыми глазами возок со спичечными коробками, наполовину занесенный снегом, и начать сзывать плачущих.

– За работу, полно плакать! – бодрым голосом сказал он, неожиданно для себя воспользовавшись украшением российской поэзии – хореем, и раскрыл первый коробок, личным примером демонстрируя готовность далеко пойти.

Хорей и задал ритм самозабвенному труду. Этот самозабвенный труд даже Карла Ивановича, внутреннего эмигранта, превратил в поэта, и тот выступил с таким нехитрым творением:

– Самозабвенному труду не предпочту я ерунду! – причем на него посмотрели с удивлением, ибо, во-первых, это был ямб, а во-вторых, разве что круглый дурак в подобном случае оказал бы предпочтение ерунде.

Они трудились в поте лица и тела: Деткин-Вклеткин сосредоточенно и сурово, Случайный Охотник – пританцовывая и припевая: «Как будто два крыла природа мне дала – пришла моя пора!», Карл же Иванович, внутренний эмигрант, – тяжело отдуваясь от невесть откуда взявшихся над ним жирных летних мух и аккуратно прихлопывая пластиковой мухобойкой к бескрайней ледяной пустыне наиболее надоедливых из них.

Вот тут и возникла на горизонте голая баба.

В общем-то, не сказать чтобы автор не отдавал себе отчета в том, что словосочетание «голая баба» способно быть притягательным только для самого низкопробного читательского вкуса. Так и мнится, как один представитель низкопробного читательского вкуса восторженно говорит другому: «Слышь, земляк… (а представители низкопробного читательского вкуса именно так друг к другу и обращаются: земляк!) – я тут на днях ознакомился с одним художественным произведением литературы – слышь… (представители низкопробного читательского вкуса всегда употребляют это выразительное слово дважды, а то и трижды!) – там сплошь голые бабы в пространственно-временном континууме (представители низкопробного читательского вкуса обожают эту точную формулировку!)». Но ты, мой читатель, поймешь, вне всякого сомнения, что голая баба введена в структуру текста отнюдь не в угоду низкопробному читательскому вкусу… да и не голая баба это, в сущности, вовсе, а наша с тобой голая Баба, с которой мы давно уже и хорошо знакомы по 10й главе – правда, тогда она еще была одетая и с воза, но… как правильно говорили в Древнем Риме, «tempora mutantur, et nos mutamur in illis» (что в переводе на наш с тобой, о читатель, сочный язык означает «всякому овощу свое время»), короче (а короче уже настоятельно требуется, ибо предложение неумолимо затягивается, подобно смазанной тюленьим жиром петле вокруг мускулистой шеи), голая баба есть не голая баба, а голая Баба – и пусть прописная буква, сопровождающая эту Бабу, успокоит тебя, мой читатель!