Светило малое для освещения ночи - Авигея Бархоленко Страница 55

— Меня зовут Людмила Михайловна, — не отпуская Лушкиных глаз, проговорила женщина. — А тебя — Лушенька. — Людмила Михайловна опять улыбнулась.

Лушка качнула головой.

— Я не Лушенька. Я совсем другая.

— Я знаю про тебя, девочка, — спокойно произнесла Людмила Михайловна. — Я была у главврача.

— Зачем?.. — вырвалось у Лушки.

— Родственники всегда разговаривают с врачами, — отозвалась Людмила Михайловна, ни от чего не уклоняясь, и Лушка смогла посмотреть на нее прямо и даже выпрямилась. — Разговор мне не понравился. А главврачу не понравилась я. Или, точнее, не понравилось, что я пришла к тебе. Тебя здесь навещают?

Лушка мотнула головой и отвернулась. Пробормотала:

— Я сама не хотела…

— А сейчас? — спросила Людмила Михайловна.

— Вы — другое дело, — сказала Лушка.

Ты другое, подумала Лушка. Ты не видела моих глупостей. Ты узнала меня прямо с беды. Это другое — когда с беды.

— Значит, я пришла правильно, — кивнула себе Людмила Михайловна. Присмотрелась к Лушке. Объяснила спокойно: — Я не контролировала тебя. Я говорю о беседе с врачом… Я решила, что так тебе, может быть, легче — ничего не надо объяснять, если не захочешь.

Она права, подумала Лушка. Что я могла бы сказать человеку с такой улыбкой? Я не смогла бы сразу, я не решилась бы ее испугать. Она права, она разрубила узел, который еще не завязался.

— Спасибо… — тихо проговорила Лушка.

— Вот и славно, — обрадовалась Людмила Михайловна. — Ты умная девочка, не стала обижаться по пустякам.

— Вы тоже лежали здесь? — спросила Лушка, отодвигая преждевременную тему. — Это было долго?

— Слава Богу, нет, — охотно приняла поворот Людмила Михайловна. — Просто моей внучке захотелось остаться в нашей квартире одной.

— Не сердитесь, — попросила Лушка, представив внучку, швыряющую сапоги в седую голову. — Мы такие дураки… — пробормотала Лушка покаянно. — Мы совсем не чувствуем разницы.

— Да, — согласилась Людмила Михайловна, — границы выстраиваются не молодостью. Иногда я думаю, не лучше ли мне было здесь остаться. Моя внучка принципиально молчит, чувствуя себя обворованной. Она живет в моей квартире, но определенно считает меня лишней.

Лушка кивнула. Она знала злое раздражение молодости против стариков, путающихся под ногами, не секущих ни в роке, ни в «Куин», ни в «Алисе», ни в мини, ни в цепях, ни во всем прочем, да еще если бабка ежедневно лезет с моралью и поминутно смотрит на тебя осуждающе… Бедная седая женщина — внучка заговорит только тогда, когда увидит ее в гробу.

— Поймешь только тогда, когда ударит, — сказала Лушка. — Когда сильно ударит. Наверное, все беды для этого и нужны.

— Сохрани Господи! — тихо воскликнула Людмила Михайловна. — Лучше мне в деревне какую-нибудь завалюшку, раз мое присутствие вызывает только ожесточение.

Лушка усмехнулась: могу в подробностях расписать, что начнется на освободившейся территории. Нет, остановить девичий нежный беспредел может только жесткая сила. Лушка посмотрела на свою гостью.

Мягкий, доброжелательный взгляд, седые волосы, туго стянутые на затылке, — несовременная прическа делает голову женственной и гордой; интеллигентно-красивое лицо — собственное, без косметики и напрасных усилий — достоинство своего возраста; наверно, любит гостей и угощает хорошим чаем с хорошим вареньем, — в Лушкиной семье один и тот же чай заваривали по три раза и варенье то пригорало, то превращалось в кисель; другой мир, другие представления — и вариант Лушкиной ситуации: отец ведь тоже бросил ей квартиру, лишь бы отвязаться.

Лушка мотнула головой:

— Нет… Вы хотите уступить, а это только развяжет.

— Развяжет? — переспросила Людмила Михайловна, внимательно вглядываясь.

— Мне уступили, и вот… Конечно, не обязательно так, но всё равно… — сбивчиво объяснила Лушка. — Когда что-то нельзя, то должно быть нельзя.

— Да что это я? — спохватилась Людмила Михайловна. — Ещё и мои проблемы на тебя… Послушай, я же кое-что принесла. Пирог испекла, специально. Со свежей капустой, любишь? Клубника, яблочки… Кушай на здоровье.

Лушка стояла, прижимая целлофановые пакетики, и старательно моргала, чтобы не разреветься от избытка небывалых запахов.

Людмила Михайловна водворила последний сверток ей на грудь и протянула руку выше и стала гладить по голове.

— А волосы уже отросли, — говорила она, — это хорошо. Я буду приходить. Я завтра и приду, а то мы с тобой и не поговорили. Что это у тебя? Букварь? Почему? Тебе принести какие-нибудь книжки? Лушенька, почему — букварь?

— Чтобы с начала, — смутилась Лушка и тут же поправилась: — Нет, нет, не потому… Я в школе ничего не делала и пропустила всё. Мне нужно узнать, что я пропустила.

— Ох, да не тут же пропущено! — воскликнула Людмила Михайловна. — Хотя что это я опять… Пусть букварь. Даже интересно, если взрослый прочитает… Ты прочитала? И что?

— Ничего.

— Это как?

— Первая книжка для всех, а ничего нет. Я три раза прочитала. Нету.

— Чего нету?

— Ну, главное должно быть. О жизни, о смерти… О человеке.

— Наверно, это потом…

— Потом — поздно. И не помню, чтоб было потом.

Людмила Михайловна долго смотрела молча.

— Всё так, — тихо проговорила она. — Всё так. Видишь ли… Это я. Это мы… Я виновата, девочка. Прости меня. Хотя какое же тут прощение.

— Вы? — удивилась Лушка. — Вы не можете быть виноваты.

Людмила Михайловна покачала головой, не соглашаясь.

— Грех соучастия… — проговорила она. — И так немного времени для искупления.

Лушка не понимала и понимала одновременно. И в понимании отрадно принимала позднюю справедливость взрослого перед ней покаяния, а в непонимании не признала связи чужой седой женщины со своей судьбой, которую сама себе и устроила. Но, собственно говоря, Лушкина судьба не имела здесь особого значения, была слишком мала, чтобы препятствовать широкой справедливости, потому что ясно же, что проживший целую жизнь человек кается совсем не перед Лушкой, или не только перед Лушкой, а и перед прочими, и перед собственной внучкой, и перед прежними Лушкиными приятелями, и перед остальными знакомыми и незнакомыми, что ближе сестер и братьев в своей пустоте, а пустота не с неба свалилась. И хоть слова про соучастие и искупление так и останутся остальным неизвестны, всё же что-то существенно в мире меняют. И опять, теперь уж въяве, а не в бреду, замерцало впереди крохотным неумирающим светом, и от этого есть куда смотреть, от этого и дышать можно, и что-то знаешь, хотя ни сказать, ни определить, а вот есть, и важно, и спасибо, и можно простить, и не погибнешь, и все не напрасно, и седая женщина не яблоки ранние передала ей, а итожит собственную жизнь и малый итог вручает Лушке, и Лушкины плечи вздрагивают под непривычной тяжестью.