Светило малое для освещения ночи - Авигея Бархоленко Страница 56

Лушка тряхнула стриженой головой, пытаясь удержаться в пределах обычной реальности, состоявшей из молчания, взглядов и ожидания. От резкого движения с лежавшего на локте букваря сполз целлофановый пакетик с клубникой, Людмила Михайловна попыталась его подхватить, но помешала решетка, забытая между ними, а у Лушки съехал еще один пакет. Ну вот, — горестно простонала Лушка, спеша за дарами, и ей показалось, что пакеты прекратили падение, и она успела настичь их у самого пола, сразу оба, и победно водрузила все на букварь.

— Я случайно, извините… — улыбнулась она виновато.

— Случайно, конечно-конечно, разумеется — случайно… — закивала Людмила Михайловна, поднимая взгляд к Лушкиному лицу, но в лице не отыскалось ничего такого, что соответствовало бы хоть чему-нибудь необычному, заурядное личико, и не детское, и не взрослое, а какое-то опоздавшее. Слава Богу, показалось. Конечно, показалось. Хорошая реакция, и только. Да и что может быть кроме? Я тоже ловила чашку у самого пола. Правда, одну.

— Вы уже уходите? — огорчилась Лушка, ощутив отсутствие другого человека.

— Нет-нет, что ты, время еще есть, — заторопилась Людмила Михайловна.

— Расскажите о себе.

— О себе? Я и так целый час о себе…

— А вы о главном.

— Главное? Мне шестьдесят пять лет. Я пытаюсь оглянуться и понять значение того, в чем мы участвовали. И вижу, что это была жалкая и трагическая миссия разрушителей… Кариатиды собрались на профсоюзное собрание.

— Кто собрался? — не поняла Лушка.

— А, да, да… — смутилась Людмила Михайловна. — Я все время выражаюсь туманно. Ты знаешь, я еще недавно читала лекции по эстетике и марксизму-ленинизму. Через несколько лет такой специальности будут стыдиться, как предательства. А кариатиды… Я хотела сказать, что заменилось болтовней о деле, стены жизни никто не поддерживает. За короткое время рухнуло всё — религия, философия, нравственность, право, — всё, слепленное тяжким опытом за тысячелетия бесчисленных жизней. Почему это произошло так легко и быстро? — Вопрос был направлен поверх Лушки, в некую более существенную даль, но никаким ответом оттуда не отразился, и Людмиле Михайловне пришлось искать отзвук в себе самой: — В этом должна быть закономерность. Вероятно, это должно было произойти. Вероятно, рухнувшие ценности не были окончательными.

Да, согласилась Лушка, в падении надо прикоснуться к концу, чтобы прозреть.

— Если прозреть успеешь, — добавила она вслух для самой же себя.

Людмила Михайловна вслушалась и еще продолжала вслушиваться в рожденные не ею слова. Слова зависли где-то близко, дожидаясь понимания. Похоже, девочка не только воспринимала то, что Людмила Михайловна говорила, но и забежала вперед. На лекциях порой встречался студент, сопереживавший профессорской мысли. Тогда это немного оправдывало ее несладкий партийный хлеб.

— Вряд ли мне успеть до конца, — спокойно проговорила Людмила Михайловна. — Но успеет кто-то другой. Это естественный процесс. Птица Феникс на миг умирала перед тем, как возродиться. Вся моя жизнь — момент смерти. Удар крыла о землю. Может быть, мое поколение — последняя точка окончившейся эры. А ты, деточка, может быть, начальная буква Водолея.

Лушка ничего не знала о Водолее. У них ходили по рукам гороскопы, они даже читали их вслух и ржали над совпадениями, но никто не относился к ним всерьез — развлечение, не больше. Мелькало и слово «Водолей», незначащее, порожнее, сродни «пустомеле». А сейчас голос Людмилы Михайловны наполнил его недосягаемым смыслом и даже как бы восхищением и радостной завистью к воплощению недоступного в ком-то другом, а всё вместе казалось нереальным и пугающим, подхватывающим и влекущим в дальние перспективы, и Лушка поняла, что она готова оторваться от пола и сию же минуту куда-то плыть — сквозь решетки, стены и смог, и она, стараясь не потревожить пакеты с подарками, осторожно освободила руку и на всякий случай уцепилась за металлическое плетение и с усилием прижала себя к полу. Ей не хотелось, чтобы Людмила Михайловна признала ее непригодной для новой эры.

Почувствовав внезапное напряжение в собеседнике, Людмила Михайловна спохватилась:

— Да что же это я… Прости, Лушенька, сама не понимаю, почему об этом говорю. Устала ты, и пакеты столько держишь, что же здесь, ни стола, ни стула… иди, Лушенька, отдыхай, всё равно нас сейчас разгонят, уже семь, я завтра приду, хорошо?

Лушка взглянула на часы над столом дежурной — да, семь, вот всегда так — не успела главного, а если — не придет? И у нее вырвалось:

— Я не знаю ничего.

Людмила Михайловна вошла в потерянное лицо, как в себя, ощутила горечь не того выбора и не тех ошибок, стыдливое сомнение в праве на другую попытку и опасное давление проснувшихся сил, для которых нет направления. Она взглянула на детский учебник, упершийся в тощую Лушкину грудь, и сказала:

— У меня немного другой переплет, но я, если хочешь, попробую стать для тебя букварем. А ты, возможно, станешь им для меня. Я не думаю, что для меня это так уж поздно. Я даже подозреваю, что всё как раз вовремя.

Лушка смотрела. Лушка старалась понять.

— До завтра, хорошо? — Людмила Михайловна протянула руку через решетку, слегка прикоснулась к Лушкиному плечу, будто подписалась в обещании. Улыбнулась: — Пожалуй, во всем есть свой смысл, как ты полагаешь?

И молодо, тоже как бы летя, не задев никого из дожидавшихся избавительного прощального сигнала посетителей, на ходу с улыбкой поблагодарив дежурную сестру, тоже ответившую ей нежданной улыбкой, Людмила Михайловна исчезла за дальней дверью, где, кажется, была широкая старинная лестница, и, наверно, почти сбежала по ней, и шла, значащая и нужная, с гордой немодной прической, почему-то более красивая, чем любые молодые, шла через мусорный летний вечер, и к остановкам подходил именно тот транспорт, который был нужен, и в троллейбусах никто не выяснял дорожных отношений, и двое мужчин уступили ей место в двух разных сторонах, и она одарила их признательностью, и мужчины с удивлением почувствовали, что и впредь готовы уступать и охранять и даже ходить пешком; и, поднявшись на внезапно заработавшем лифте, Людмила Михайловна не потеряла бодрости даже перед своей дверью, а прошла, напевая лет сорок назад забытый мотивчик, на кухню и позволила себе сварить остаток кофе, а внучка, агрессивно возникшая в дверях, вдруг сникла и бессловесно подалась на недавно отсуженную жилплощадь, за которую теперь надо было платить, а платить было обидно и нечем.

* * *

Лушка осторожно, не слишком уверенная в наличии под ногами всегдашнего пола и стараясь не утерять целлофановых пакетов со сказочной снедью, пробралась среди возбужденных, к которым пришли, и подавленных, о которых не вспомнили, женщин, но перед дверью в свою палату вдруг остановилась и решительно повернула в палату наискосок.

А войдя, замерла в изумлении.

Пританцовывая и взмахивая руками, Марья самозабвенно носилась в щелях между кроватями, не пропуская ни одного поворота, будто старалась во что бы то ни стало заполнить собой пустое комнатное пространство. Ну и что, решила Лушка, человеку недостает движения, очень даже понятно, тут и по стенам ходить согласишься.