Здесь и сейчас - Лидия Ульянова Страница 55

Почувствовал мою неуверенность и обиду, снова поцеловал:

– Вставай, а то я за себя не ручаюсь…

Для Веры началась новая жизнь. Странная и прекрасная, в которой она ощущала себя центром Вселенной.

В этой жизни полностью отсутствовал какой бы то ни было негатив, переполненная чувствами, Верочка любила всех и вся, каждому готова была броситься на шею в порыве нежности. У нее все получалось, все выходило. Хвалили репетиторы за острый ум, хвалил завкафедрой за быстроту и огонек в работе, и даже Реник почувствовал нечто такое, что начал безошибочно отделять ее от сестры и перестал распускать руки.

Даже Наде, быстро прознавшей о романе сестры, не удавалось раздуть конфликт. Надежда, остро ревновавшая Давида к сестре, метала громы и молнии, обещала пожаловаться маме и все рассказать Вовику. Угрозы не имели никакого действия, Вера была бы только рада, если бы Уолтер узнал. Она сама хотела ему рассказать, но не смогла обидеть, решила в следующий раз – надо было прежде как-то отрепетировать речь на английском, чтобы и не оскорбить жениха, и не обнадеживать. То, что свадьбе не бывать, для Веры было вопросом решенным: о каком браке может идти речь, если ей никто другой теперь не нужен?

Любомиру приходилось, как прежде, выступать примиряющей стороной, урезонивать скандалившую Надежду. Правда, делал он это все хуже – по вечерам частенько находился в пьяном забытьи, а утром маялся тяжким похмельем. В трезвые же перерывы строил планы триумфального возвращения в большой спорт, чем выводил из себя Надежду и Киру. Еще больше выводил из себя регулярным выклянчиванием денег: на институтскую стипендию не больно-то пожируешь. Одна счастливая Вера поддерживала в нем веру, только она верила в брата и по возможности ссужала из личного скудного бюджета.

Кира, как ни странно, в спорах сестер заняла Верину сторону и строго настрого запретила Наде сообщать что-либо матери. Скоро мать приедет в отпуск – сама во всем разберется. Положа руку на сердце, Кира понимала, что, была бы дома Марина, не допустила бы этой любовной истории. А впрочем, как знать? Богатый педагогический опыт подсказывал, что как раз с такими послушными и покладистыми девочками, как Вера, теми, что в народе называются «в тихом омуте», и возникают подчас самые большие проблемы: захочешь, а с пути не собьешь.

Но пахучие сердечные капли Кира пила все чаще. Особенно пила после того, как Надька умыкнула из Давидовой квартиры и притащила домой набросок к портрету Веры – вещественное доказательство грехопадения. Верочка на том рисунке сидела в позе васнецовской Аленушки у ручья, только не на камне, а на постели, и одежда отсутствовала как таковая. Кусок обоев с тщательно прорисованными карандашными линиями Надька демонстративно прикнопила на дверь туалета на всеобщее обозрение. Кира рисунок сразу сняла, унесла к себе и долго разглядывала через очки. «Какая красивая девочка выросла. А достанется басурманину», – услышала проходящая мимо двери Надя. Кого имела в виду Кира – канадского стоматолога или грузинского художника – для Надежды осталось загадкой, она была склонна думать, что Давидика.

И только собака Ласка никак не меняла своего к Вере отношения, как и прежде, бросалась навстречу при ее приходе, яростно лизала руки и тоненько радостно повизгивала, умоляя не исчезать надолго, – не у кого было в ногах спать, когда ее хозяйка не ночевала дома.

На всякий случай Надежда при первом удобном случае просветила вероломного горца, что сестренка-то просватана, но это не возымело должного действия – Давид не отреагировал никак, только безразлично пожал плечами. Для него это известие не было новостью – Вера сама рассказала, причем как о собственном прошлом.

Вера же, несмотря ни на что, продолжала чувствовать себя на седьмом небе. Оказываясь рядом с Давидом, она забывала и о претензиях сестры, и о больном сердце Киры, и о выкрутасах брата. Она чувствовала себя хозяйкой дома и вымыла до блеска прежде неухоженную съемную квартирку Давидика. Она с удовольствием поглощала диковинные блюда, которыми кормил ее Давид, и даже сама научилась готовить сациви и пхали – лишь бы он был доволен. Она чувствовала себя Музой и жестко выставила за порог прежних бесцеремонных гостей – мастера не должны отвлекать от работы чужие посиделки и бесстыдные киносеансы. Да она и сама теперь могла дать фору любой Эммануэли, ничуть не смущаясь, – но только по отношению к любимому мужчине. Любимый же мужчина ее проявлениям чувств нисколько не противился, относился нежно и с пониманием. Он, искушенный и избалованный женским вниманием, впервые столкнулся с таким отношением со стороны противоположного пола, когда все предельно бескорыстно, нараспашку, на износ, на разрыв. Давид чувствовал к этой девочке неведомую прежде сильную привязанность, тосковал, когда ее не было рядом, душой болел за нее, переживал. Он послушно ходил с ней вместе на вступительные экзамены и волновался, как мальчишка, пока она сдавала. Может быть, именно это помогло Вере легко сдать все предметы, набрать проходной балл. И никакие репетиторы тут были ни при чем.

– Знаешь, скоро Уолтер приезжает, – сообщила Вера, уютно пригревшаяся под надежным боком любимого. Как бы между прочим сообщила, равнодушно, но с легким неудовольствием. Ей просто хотелось, чтобы Давид сочувственно улыбнулся, покрепче прижал к себе, пожалел. – Он вчера звонил, сказал, что уже оформил тур и есть билет.

Для нее это было всего лишь досадной неприятностью, такой же, как и предстоящий разговор с матерью. Ведь все же решено и все понятно, дураку понятно, что никакой свадьбы, никакого заморского вояжа быть теперь не может, судьба – так вышло – заложила вираж и вынесла к другому берегу. Она, кстати, честно пыталась поговорить с Уолтером, но тот то ли не понял, то ли не захотел понять, объяснил ее слова обычным предсвадебным девичьим мандражом, пообещал поскорее приехать, чтобы успокоить, и особо нажал на тот факт, что договорился о хорошей скидке в свадебном салоне.

Давид сочувственно улыбнулся, прижал к себе, но было в его взгляде нечто важнее жалости.

Ему была очень дорога эта девочка, что вошла в его жизнь с какой-то щенячьей доверчивостью, с изумляющей открытостью. Она принимала его таким, каков он есть, не требовала призов и бонусов, соглашалась со всеми решениями. Рядом с ней он чувствовал себя героем, сильным, умным и справедливым. Витязем в тигровой шкуре. Так могло бы продолжаться долго.

Но лишний десяток лет – против Вериных восемнадцати – делали его не то чтобы мудрее, но взрослей и прагматичней. Ему не хотелось говорить этих слов, но, не сказав их, он чувствовал бы себя вором и подлецом:

– Вера, ты не торопись отказываться. Я думаю, что ты должна ехать…

– Куда? – В изумлении она перевернулась и взгромоздилась ему на грудь собственной аккуратной, упругой грудью. Эта грудь – вызывающе белая полоска между загорелым треугольником шеи и плоским золотистым животом – мешала ему сосредоточиться, подобрать правильные слова. – Куда? Ты с ума сошел? Ты имеешь в виду?.. Да нет, ты шутишь! Как тебе не стыдно так шутить!..

Она принялась сердито дубасить его маленьким кулачком в плечо, от чего нахальная обнаженная грудь заколыхалась, заелозила по его телу совсем уж вызывающе и соблазнительно.