Бескрылые птицы - Луи де Берньер Страница 56

Потом она снова запела:

Где посадить тебя, красная роза?

На берегу?

Там сорвут моряки.

В горах?

Там холод убьет.

Я посажу тебя у мечети,

Я посажу тебя у церкви

Подле красивой святой гробницы,

Меж двух яблонь

И двух померанцев.

Пусть осыплют тебя

Их цветы и плоды,

Моя красная роза,

И сама я усну

Подле тебя.

Нежный голос Лейлы, полный страсти и печали, разносился над городом, отдаваясь эхом в развалинах ликийских гробниц, где на плитах лежал и слушал Пес.

— Смотри-ка, соловьи замолкли, — сказал Рустэм-бей.

Они помолчали. В городе женщины строгого нрава и суровые мужчины, все добрые мусульмане и христиане, сидя в комнатках, неодобрительно цокали языками:

— Прям не знаю, что случилось с нашим Рустэм-беем! Сначала привозит себе шлюху, а теперь она еще играет на лютне, как мужчина, и распевает. Позор! Так нельзя! Это неприлично! А мы должны сидеть и слушать? Куда катится мир?!

Лейла и Рустэм-бей, забыв обо всем, смотрели друг другу в глаза. Мир стал очень маленьким. Лейла медленно подалась вперед и нежно поцеловала Рустэма в губы. Уголки ее рта поползли вверх в легкой улыбке, она отодвинула лютню и запела тихо, ласково и сладострастно:

Мои уста — сахар,

Ланиты — яблоко,

Перси — рай,

А тело — лилия.

О, мой лев!

Я жду,

Чтобы ты

Отведал сахара,

Откусил яблока,

Распахнул рай

И завладел лилией.

В наступившей тишине ухнула сова. Рустэма накрыла волна, сродни опьянению. Лейла осторожно положила лютню на подушку, поднялась и отбросила назад волосы.

— Пойдем, — сказала она, протягивая руку. — Пора. Ночь тепла и добра. Орел должен наконец-то прилететь в гнездо.

Многие считали, что Али прозвали «снегоносом», потому что он таскает с гор лед, но на самом деле эта кличка досталась ему оттого, что в ночь его рождения впервые за семьдесят пять лет выпал снег.

Весь день над прибрежной равниной, охваченной холодом, стояла неестественная тишина. Люди притоптывали и ворчали. Избалованные неизменно мягким климатом, они сделались изнеженнее других обитателей анатолийских просторов. Лишь охотники и пастухи сталкивались на горных склонах с таким пронизывающим холодом. Поздно вечером воздух зашевелился — с северо-востока подул борей. Старики, ожидавшие конца света, зловеще забормотали, что сейчас полагается дуть южным ветрам и этот неурочный режущий ветер ничего хорошего не сулит. Холодало, небо затянули тяжелые неуклюжие тучи, и сумерки внезапно почернели.

Едва стихли крики роженицы, матери Али, как изумленные люди, высыпавшие из домов, узрели белые хлопья, что опускались на город. Собаки визгливо лаяли, скакали на задних лапах и, тряся башками, пытались цапнуть снежинки, а озябшие горожане толпились на холодных темных улицах и дивились бесшумному небывалому кружению. «Чок гюзель! Чок гюзель!» [47]восклицали они, никогда не видевшие снега и восхищенные его первозданной новизной, а дети ловили снег на язык или сгребали ладошками и запихивали в рот.

Снегу нападало всего с пол-ладони глубиной, и к утру он растаял, оставив после себя лишь новорожденное дитя и общую память с привкусом историй об утраченном рае и земле обетованной. Али повезло — он как физическое воплощение этой памяти всю жизнь сознавал себя особенным, не зря отмеченным провидением, хотя на своем веку не совершил ничего выдающегося, за исключением одного благородного поступка во время исхода. Он всем объяснял, что не только ослица у него истинно мусульманская — абсолютно коричневая и без креста на загривке, но и сам он тратит жизнь на доставку с гор льда, потому что он — Али-снегонос, а вовсе не потому он Али-снегонос, что таскает лед с гор.

Однако он сыграл свою маленькую роль в небольшой драме жизни Филотеи, которой к тому времени исполнилось четырнадцать и которая, как и все другие, знать не знала о большом мире, что балансировал на краю первой в своей истории массовой бойни, поставленной на поток. Девушка расцвела в столь очаровательную и неотразимую красавицу, что ни один мужчина в городе не мог оставаться равнодушным.

Слепленная природой и заботливым, любовным попечением Лейлы-ханым, Филотея хорошела день ото дня, пока не стала ослепительной, как Селена. Даже щедрую душой Лейлу присутствие рядом прелестной девушки начало тревожить. Замечая, что печальный взгляд Рустэм-бея все чаще останавливается на ее компаньонке, и в нем на миг вспыхивают радость и восторг, она старалась подавить скребущую горло ревность самки.

Конечно, легче всего сказать, что Филотея была в высшей степени красива, как многие и считали, но это — чрезмерное упрощение. Бывают женщины страшненькие, но в их присутствии у мужчин пересыхает во рту от желания. Есть не дурнушки и не красавицы, но от них исходит свет, и оттого их любят. Порой женщина объективно красива, но ни один мужчина ее не хочет, ибо света в ней нет. Лицо Филотеи источало свет большой души, и потому Филотея была пленительна. Тут все дело в уме и добродушии, а потому было бы неуместно раскладывать по полочкам ее прелести и рассуждать о форме губ, изгибе бровей и линии носа. Филотея была хорошенькой девушкой, которую юность, добрый нрав и манеры превратили в красавицу.

Все свое детство Ибрагим, убежденный, что ему предназначено быть ее мужем, следовал за ней, как верная собака, но теперь она стала населять мечты и других мужчин. Когда проходила Филотея, они прерывали беседу и провожали ее взглядом. Мужчины знали, когда она отправляется к Лейле-ханым, и подгадывали, чтобы в это время оказаться у окна, в дверях или на площади. Даже Пес стал чаще покидать свой отшельнический приют в гробницах и пугать Филотею жуткой улыбкой, когда подходил бочком, украдкой ловя ее взгляд. Что до Али-снегоноса, то он стал плевать на работу, лишь бы следовать за Филотеей.

Али тащился сзади, жалко прикидываясь, будто занят, — метался от двери к двери, а потом взлетал по проулку, чтобы, сделав крюк, выйти ей навстречу, сгорая от желания и стыда. Филотея, не обращая на него никакого внимания, продолжала путь, словно Али вообще не существовало, но Ибрагим, как и многие другие, все замечал.

И потому однажды в бане жена Али Сафие плюхнулась на лавку подле Айсе, супруги ходжи Абдулхамида, и, многозначительно вздохнув, поздоровалась:

— Мир тебе, Айсе-эфендим.

— И тебе, — ответила Айсе, хотя в душе искренне желала обратного. Баня — священное место, считала она, где человек проникает в суть небытия; Айсе не терпела досужих разговоров в этом адском раю пара, мыльной пены и пота. И меньше всего ей хотелось говорить с Сафие, жившей с мужем, четырьмя детьми и ослицей в дупле здоровенного дерева и вдобавок обладавшей весьма непрезентабельной наружностью. Айсе нравилось разглядывать молоденьких толстушек с сияющими ляжками и бедрами, округлыми грудями и сверкающими карими глазами. Особенно ей нравилось смотреть на Лейлу-ханым, хоть та и была черкесской шлюхой. От хорошего житья Лейла становилась с каждым днем пухлее, а ее кожа глаже. Однако Айсе вовсе не нравились стареющие женщины с отвислыми грудями; здесь она, конечно, лицемерила и, как все ханжи, в последнюю очередь признала бы, что сама такая. Две не первой молодости женщины, одинаково обвислые, сидели рядышком в ошеломляющем пару, и Сафие изложила свою проблему.