Праздник побежденных - Борис Цытович Страница 56

Они там задыхались и морды отворачивали, только что и смогли пальчиком погрозить да выпроводить. А в купальный сезон? — встречай из главка, встречай из треста, из Госстандарта, да что там — из министерства встречай, и каждому — номер с видом на море, экскурсию в Массандру, каждому «Мускат Красного камня», «Пино Гри», «Черный доктор», да что вино — девочек подавай, шашлыки, шампанское на Ай-Петри с музыкой на восходе луны. Каждому достань билет на самолет и ящики с виноградом, и подарок жене, и улыбайся, кланяйся, спасибо говори за то, что осчастливили тебя. Они взяточники и вымогатели, я же должен становиться вором, а не станешь — не будет ни фурнитуры, ни каучука, ни меня, ни Ашота. Фабрики не будет. Плевать им на фабрику, если она карман не золотит.

А какой мы позор принимаем? Помнишь Шевкопляса из Киева? Дурак, но пост-то какой — и родственничек в политбюро. Приехал. Подали люкс трехкомнатный в Ялте. Двух шлюх — блондинку и брюнетку — любую выбирай, а желаешь, так и двух сразу. Шампанского ящики, хоть ванну с девками принимай. Гришка наш, завбазой, пьяненький, звонит: порядок, выбрал брюнетку — любовь пошла. Ну, раз Гришка пьян — значит, порядок. А через день врывается в кабинет шлюха, бросает на стол деньги и вопит на всю контору: «Я женщина честная, деньги задаром не беру, а вы, сволочи, гладиатора мне подсунули».

Удивились мы чрезвычайно с Ашотом. Ашот деньги вложил ей в сумочку и спрашивает: «Дорогая, а что такое гладиатор?» Ну, женщина успокоилась и говорит: «Он не е…т, а только гладит. Всю ночь мякишем по ж…е водит, водит… Одно слово — гладиатор», — во какой конфуз, на всю резиновую промышленность позор!

Они в хохоте затряслись на старом диване, Феликс улыбнулся, он любил слушать и не переставал удивляться мерзостным выдумкам старых циников. И пред это знал и, поощренный улыбкой, спросил:

— А Лукиничну помнишь? Плановичку из Киева? — Закивали, заулыбались, заскорословили. — Дама — страшноты неописуемой, величиной с пианино.

— Ноги кривые, — перебил зам, — станет на пляже в воду, так между ног восьмикилограммовый лобан проскочит и не зацепит, но зато зо-олота-а на ней…

— Гришка наш из Ялты пьяненький звонит: «Есть хахаль, моряк, капитан дальнего плавания, поллитровку в кулак — и нет поллитровки, без отрыва выливает в горло, рыжий, но красавец-то какой, сто кило в нем весу, хоть портрет маслом с него пиши».

— Ну все, как положено: люкс с видом на море, коньяк, шампанское. Звоню через денек: — «Гришка на работе?» — «Спит в кабинете на диване», — отвечает секретарша. «Бухой?» — «Хоть гранату в окно кидай». — «Значит, порядок». — «А Лукинична как?» — «В ресторане с капитаном оркестр сняли и всю ночь „Семь сорок“ да „От ворот до бойни“ плясали, да еще „Алибабу“ отплясывали».

А на третий день звонок, я трубку взял — понял: беда. Гришка трезвый.

— Шеф, — казнится Гришка, — судить меня надо, военным трибуналом судить — просмотрел. Вот тебе и портрет, да еще и маслом писанный.

— Что случилось? — спрашиваю я.

— Матрос, сволочь, золото спиздил и смылся.

— А Лукинична?

— Орет: «Плевать на золото, ищите капитана».

Пред замолчал, а Феликс не выдержал, спросил:

— Нашли?

— Нашли, в Керчи, в кабаке золото пропивал, пригрозили, уговорили, денег дали.

Ашот грустно вздохнул:

— Но какая зато фурнитура к нам поплыла, какие шнурки, замочки, люверсы, какой корд, прямо из Италии, — упирался в Киев и поворачивал к нам — все к нам и никому ни шнурка по всей Украине. — Он подпрыгнул на диване, смастерил в окно кукиш. — Вот! Вот! — им всем! Этим коллегам, этим гремучим змеям. И так было год. — Они умолкли в сладостном и грустном воспоминании.

— А потом? — спросил Феликс.

— Суп с котом. Где-то мы потеряли контроль. Одесситы, сволочи, матроса перекупили. Нет в мире худших сволочей, чем одесситы.

— Да, да, — закивали, засоглашались…

— В Рио-де-Жанейро, говорят, такие же, да куда им, лучше наших в мире нет, чтобы так по-живому своих же, братьев родных, резинщиков и обворовать!

Распалились, заупрекали друг друга.

— Что же одесситы сделали? — выкрикнул Феликс, и они успокоились.

— Женили матроса на Лукиничне, квартиру оформили, и вся итальянская фурнитура, все замочки, шнурочки, люверсы, все в Одессу, все к этим сволочам.

Они помолчали, тяжело вздыхая.

— Так-то, шалунишка, так мы страдаем, девяносто процентов ума и энергии мы кладем на начальство, а десять на производство, а ты нас казнокрадами считаешь. А что мы имеем? — Пред отхлебнул нарзан и продолжал: — Посмотри на кабинет, здесь нет ковров и красной мебели, здесь нет бара с коньяком. Здесь нет черных лимузинов под окнами, как у твоего братика. А что мы едим? Думаешь, икру? Как братец твой, в палец толщиной намазываем. Или балыки? Икра — это для твоего братца, для тех, кто не имеет в жизни дела, а только потребляет и командует. Вот смотри, — он рывком выдвинул ящик стола и зашуршал оберткой. — Вот маленький кусочек вареного сала, которое Софа нашпиговала чесноком, вот эти три редиски и вот этот кусочек хлеба. Ну, Софа моя пару чернобурок имеет, ну, парочку брильянтов, на то она и женщина. Это ее игра. Но в жизни у нас есть главное: наши кеды — лучшие в Союзе, и премию на конкурсе недаром дали нам. Кеды — это наша игра.

— Вам бы еще и ваши имена на кедах увековечить, — с сарказмом сказал Феликс.

— А почему нет? Почему на книге, которую ты пишешь, будет стоять твое имя?

— Вы знаете, что я пишу?

— Знаем, все знаем. Это в тресте ни черта не знают, им только цифры подавай, любые, лишь бы премия была.

Председатель помолчал, похмурился на кончик пера, подписал заявление и, не поднимая головы, прибавил:

— После отпуска нам придется расстаться, ты уволишься по собственному желанию, ты уж не обижайся, шалунишка.

Ишь, как просто отделались, ухмыльнулся Феликс, но сказал иное:

— Как прояснилось, вы не только кеды да калоши делаете, но и деньги. А не боитесь, что я пойду в ОБХСС? [5]Мне есть, что им рассказать.

Эффект был ошеломляющий. Он считал — они побледнеют и отвалят челюсти. Ничуть не бывало. Рядком на диване они расхохотались до слез, до икоты, хлопали по острым коленкам, по сморщенным лицам текли слезы, а седые головы раскачивались одуванчиками.

— Ты? — колол пальцем пред. — В ОБХСС? — и снова хохот. Смех был так заразителен, что и Феликс заулыбался.

— Хотел бы я посмотреть, — успокоившись и вытирая покрасневшие глаза, сказал зам, — как ты, послюнив карандаш, выводишь слово «донос». А потом бы что? В петлю? Нет, шалунишка, ты человек несовременный, ты не из предательского теста сделан.

Они еще долго тряслись на скрипучих пружинах. Потом пред серьезно открыл сейф и трагически вздохнул: