Пасадена - Дэвид Эберсхоф Страница 57

Ну, значит, лето продолжалось, война шла своим чередом, и американцы пошли в контрнаступление на Сен-Мийель. Мы это поняли по тому, что как-то ночью к нам не приехал ни один грузовик, и мы с Уиллисом до утра проворочались на своих матрасах. Никто не приезжал, мы ничего не знали, и сначала Уиллис даже решил, что это хорошо. На следующую ночь опять никого — просто ни единой машины, хотя небо прямо горело от снарядов и над нами гремела «Большая Берта», как называли ее пехотинцы. Война подступала ближе с каждым часом, и вот перед самым рассветом мы услышали, что к нам кто-то едет. Мы схватились за винтовки, и, как раз когда взошло желтое солнце, из леса показался длинный и узкий иностранный грузовик. Из шестнадцати спиц в каждом колесе не хватало больше половины, а сиденья совсем не было — водитель стоял за рулем. И когда он нажал на тормоз, Уиллис поднялся, махнул рукой и крикнул: «С движком что-то?»

Но я заметил, что тут было «что-то» не только с движком. Молодой парень — из-за нашей защитницы-бочки он казался нам гораздо старше — выключил зажигание и просто рухнул на землю. Мы подбежали к нему, хотели помочь; он лежал на спине, в боку истекала кровью рана, а глаза стали уже стеклянные, точно у мертвого. Бедолага Уиллис совсем растерялся и захлюпал носом. Он потом весь день плакал, ругался и на меня, и на войну, кричал, что его жизнь теперь совсем пропала. Сначала я его жалел, но к концу дня, когда артобстрел еще и не думал заканчиваться, его нытье мне порядком надоело, и я крикнул, чтобы он или перестал, или уходил с базы. Вот тогда я и заметил у него во взгляде этакий детский страх, как будто младенец потерял материнскую грудь. Я плеснул в стакан виски, поднес к его губам и заставил его сделать несколько глотков, только чтобы он замолчал. Слушать Уиллиса Пура у меня больше не было сил.

Не забывайте: в лесу мы были совсем одни и почти три дня слыхом не слыхали, как там идет война. Мы понятия не имели, что происходит — наступают ли французы и отходят ли немцы. Мы не были уверены, кто у нас появится: одетые в серое немецкие солдаты (и тогда нам точно конец) или наш «пончик» приведет грузовик и скажет, что мы возвращаемся к себе в Калифорнию. Мы не знали совсем ничего, слышали только грохот артобстрела и кожей чувствовали, что тяжелые орудия заработали по нам. Несколько снарядов разорвались прямо в лесу, и я быстро представил себе — а Уиллис, конечно, еще быстрее, — как огромный снаряд разрывается прямо на поляне и оставляет воронку размером как раз с нашу автобазу. Уиллис высказался насчет того, что нам нужно все бросить и драпать отсюда поскорее. Тогда это могло показаться вполне разумным. Мы были рядом со швейцарской границей, два-три дня пешком, и все. Он даже сказал, что до гор можно добраться перебежками, скрываясь за деревьями. А там, в Швейцарии, он, мол, знает один санаторий в Монтрё, где можно снять комнаты и сидеть себе на берегу Женевского озера, дожидаясь конца войны. Точно в экстазе, он вспоминал, какие персики на лимонно-желтом масле подают на террасе того санатория. Ясное дело, я ответил, что, если хочет, пусть один топает в свою Швейцарию. Расчет у меня был точный — я прекрасно знал, что ему это покажется страшнее, чем умереть у меня на руках.

К ночи стало окончательно ясно, что осталось только ждать и больше ничего. Мы не спали уже больше двух дней и решили, что теперь лучше всего завалиться в свои койки. Я сказал ему, что, если нас пристрелят во сне, это будет не так уж и плохо. Вы, наверное, думаете, что я струсил, — сидя здесь, в тепле и уюте, легко так думать, но на войне легкая и быстрая смерть кажется истинным благом даже для таких, как я. Под яркими огнями снарядов мы легли, и я как будто провалился в тяжелый сон. Снилось что-то плохое, хотя что — я так и не вспомнил до сегодняшнего дня. С сентября восемнадцатого года и до сих пор тот сон не дает мне покоя, потому что я уверен: он был не к добру. Среди ночи мне вдруг показалось, что Уиллиса нет на койке. И сейчас не знаю, увидел ли я эту пустую койку во сне или на самом деле проснулся. Но я лежал в полудреме. С моей койки через открытую дверь я видел двор нашей базы, и вдруг в ее проеме медленно появился черный силуэт. Человек держал в руках большую жестяную банку, из которой лилась вода или что-то жидкое. Я так и не вставал, поэтому и не могу сказать точно, спал я или бодрствовал, хотя уверен — и то и другое; вроде не может быть, а было. Я смотрел на человека, в котором узнал наконец Уиллиса, видел, как он расплескивает воду, слышал, как она шлепается на мокрую землю, падает на дверцу грузовика. Уиллис неуклюже ходил на цыпочках, чтобы не шуметь. Он подходил к боковой стенке гаража, наливал там что-то в свою жестянку, обливал машины. Мало-помалу я сообразил, что он делает, и наконец совсем проснулся, точно от толчка. Там у нас стоял бензин, и я понял, что задумал Уиллис. Я соскочил с койки и выбежал во двор. Пару секунд я никак не мог разглядеть, где он. Обстрел закончился, и темно было — хоть глаз выколи. Луна не взошла, как будто ее тоже подстрелили, и я огляделся кругом. И как раз когда я подумал, что, наверное, мне все это снится, я увидел, как Уиллис согнулся за деревьями и зажигает керосиновую лампу. Он распрямился, размахнулся, чтобы швырнуть ее на залитый бензином двор, и тут заметил меня. Тогда он приостановился; а ведь мы с вами хорошо знаем, что малейшее промедление может изменить ход событий раз и навсегда: иначе как чудо я не могу назвать то, что случилось после этого у меня на глазах. Уиллис сильно торопился, делая свое грязное дело, и, похоже, намочил рукав бензином, и мы оба, к своему ужасу, увидели, как огонь полыхнул по его руке, плечу и мигом добрался до самой шеи. Мы не верили своим глазам — промасленная спецовка и жирная от смазки кожа трещали на огне, как свиная шкура. От неожиданности он встал столбом и вытянул вперед пылавшую руку.

Я кинулся к нему, и те несколько секунд — может, три или четыре, тогда мне казалось, что целый час, — Уиллис стоял и смотрел, как я бегу. Только когда я оказался рядом, он понял, что загорелся из-за лампы, размахнулся что было силы — я уверен, что тогда он прощался с жизнью, — и шнырнул лампу над моей головой прямо в гараж. Стекло разбилось, стало совсем тихо, потом над двором раздался оглушительный хлопок. Я успел схватить Уиллиса, и тут из гаража вырвались рыже-черные языки пламени. Я обернулся и увидел, как в небо поднялся такой яркий огненный шар, что его было видно, наверное, в самом Берлине.

От пожара, который устроил Уиллис, досталось и мне — на виске до сих пор виден небольшой шрам, мистер Блэквуд. Но я все-таки сбил с Уиллиса пламя и увел его подальше от полыхавшей базы, в березовый лес. Я утащил его на несколько сот ярдов, подальше от огня, но мы все равно чувствовали его жар и вдыхали дым. Я тащил его, сколько мог, но он обжегся, меня тоже легко ранило, поэтому мы улеглись в лесу прямо на землю и так дождались рассвета. Вот мы сейчас с вами сидим, солнце жарит даже через штору, так что не нужно топить камин, и вы, наверное, согласитесь со мной, что в огне есть что-то волшебное. А большой огонь, как, например, от шрапнели, которая попадает в дерево, успокаивает еще больше, особенно когда ты ранен, устал и страшно напуган. А я честно признаюсь — тогда я сильно перепугался: не хотелось умирать, хотя ни о чем особо в своей жизни я не жалел. Но я боялся. А кто бы не перепугался?

Взрывы наконец утихли, но огонь не переставал. Мы с Уиллисом прижались друг к другу и скоро заснули. Меня разбудило солнце, светившее сквозь деревья. Я не понимал, какой тогда был день, хотя после первого взрыва прошел, наверное, всего час. Вокруг базы горело все, но почему-то огонь не шел в лес. Я сел, а Уиллис зашевелился и застонал от боли. Рука пострадала не сильно, потому что обгорел почти весь рукав и защитил ее. А вот шее досталось, так досталось — там была глубокая, открытая мокрая рана. Сесть он никак не мог. От боли лицо у него посерело, дышал он с каким-то страшным присвистом. Глазами он умолял меня хоть как-то помочь, но я не знал, что мне делать. Он с усилием пошевелил губами и еле выговорил: «Воды».