Пасадена - Дэвид Эберсхоф Страница 58

Я встал, чтобы посмотреть, что с ним такое, но не успел подняться, как прямо на мне развалилась рубашка. Оказывается, пока я сбивал с Уиллиса огонь, она тоже загорелась и начала тлеть. Я остался в одних штанах, да и те были все в дырках, и тяжелых солдатских ботинках и еще вот с этой коралловой подвеской на шее.

Уиллис снова простонал, что хочет пить. Бочка с водой, как назло, перевернулась, а речушка была по ту сторону базы, от нас примерно с четверть мили. Я хотел поднять Уиллиса, но ему было так больно, ЧТО теперь он стал просить меня оставить его здесь. Я обшарил то, что осталось от базы, — хотел найти хоть какую-нибудь завалящую фляжку, — но не осталось ничего, кроме кусков от передней решетки машины, да и те разорвало на мелкие кусочки. И все-таки я сказал Уиллису: «Пойду схожу к реке».

Лето было жаркое, и река совсем обмелела, но я сумел окунуть в нее голову. От воды шрам у меня на виске почти перестал болеть, и я вволю напился, потому что в горле совсем пересохло. Но принести воды Уиллису я никак не мог. Я вернулся к нему и сказал: «Извини, не в чем принести было».

Он посмотрел на меня, и я понял, что он чем-то недоволен, правда не мной. Не так, как накануне, то есть не своей жизнью. Он был недоволен судьбой. Я сказал ему, что взрыв был огромной силы и теперь мы вряд ли дождемся, что каких-то там двоих солдат будут разыскивать. Похоже, Уиллиса это немного успокоило, потому что он попробовал кивнуть, но огонь сильно повредил ему на затылке кожу, и любое движение причиняло такую сильную боль, что ее не вынес бы и силач, а не то что Уиллис Пур. Я опустился на колени и спросил, чем ему помочь. Он ответил, что хорошо бы положить ему голову поудобнее, и я, стараясь не слушать его воплей, подвинул его так, что его щека оказалась у меня на ноге. Так мы и начали ждать.

Наступил полдень, солнце стояло в зените, а в лесу так никто и не появлялся. Когда такое случается на войне, это может быть и хорошим, и дурным признаком. Точно сказать ничего нельзя, поэтому я терпеливо сидел, дремал и сквозь сон чувствовал, как болит нога.

Как Уиллис ни старался заснуть, ему мешала боль. Голова его так и лежала у меня на коленях, он в конце концов открыл глаза, мы с ним встретились взглядами и долго смотрели друг на друга, точно два зверя, загнанные в одну клетку, или, можно сказать, как муж и жена в первую брачную ночь, лежа в постели, изучают друг друга взглядами. И Уиллис, и я не знали, чего ждать друг от друга, и тогда, похоже, он мне и верил, и в то же время боялся.

Уиллис лежал у меня на коленях; любой хотел бы, чтобы такое случилось с его злейшим врагом. Разве не удобный случай? Что вы скажете?

Брудер замолчал и долго смотрел в одну точку с таким выражением лица, будто молился.

— Ну, скоро уже закончу. Значит, Уиллис Пур умирал у меня на коленях. А если вспомнить, какие раньше у нас с ним были отношения, вспомнить про этот его дурацкий поджог, то, конечно, легко можно подумать, что я не упустил момента, что я подтолкнул его к смерти и даже сбегал за солью и с удовольствием посыпал ее на его розовую открытую рану. Может, я и сам об этом подумывал. Только все было совсем не так. Я удивился, что жалею Уиллиса, и, когда мы смотрели друг на друга, я спросил: «Уиллис, чем тебе помочь?»

Он раздвинул губы и медленно заговорил, как будто тщательно обдумывал и взвешивал каждое слово:

— Я хотел вытащить тебя из огня, хотел тебя спасти…

Я попросил его замолчать; ему ничего не нужно было объяснять мне, но он упрямо продолжил:

— Я придумал… Придумал, как сделать так, чтобы думали, будто нас убило. А мы бы убежали…

Теперь я уже потребовал, чтобы он не продолжал, — что толку теперь говорить об этом. Не знаю, верил ли я ему, да и сегодня не знаю. Знаю только, что с того дня судьба моя разом переменилась. Ну вот, я велел Уиллису замолчать, потому что он только еще больше устал бы и еще сильнее захотел бы пить. Прошло несколько часов, шея у него болела все сильнее, как будто боль хотела добраться до самых позвонков. Смотреть на него было страшно, потому что на таком близком расстоянии ясно видишь душу человека, совсем открытую, глубокую, и мной завладела подлая мысль, что сейчас я могу вбить ему в голову что угодно. Жажда мучила его, и он снова начал просить меня принести ему воды — по-своему, по-калифорнийски. Я ответил, что не знаю, как дотянуть его до речки, а он все умолял: «Принеси воды, ну принеси, пожалуйста!»

Знаете, что мне интересно насчет смерти — почему-то некоторые люди в этот момент умнеют прямо на глазах. Уиллис старался не терять сознание, показал на мои неуклюжие ботинки, похожие на красные кирпичи, и прошептал: «В ботинке».

В ботинке… Что ж, мысль была очень даже неплохая, и я его похвалил. Я добежал до речки, снял правый ботинок, налил в него воды. Он, конечно, протекал, но все равно годился для этого, и я осторожно побежал обратно через лес. Ясное дело, в ботинке много воды не унесешь, и, когда я добрался до Уиллиса, там почти уже ничего не осталось, ботинок весь размок, шнурки набухли. Уиллис как-то тоскливо посмотрел на меня. Я сказал: «Сейчас еще раз попробую». Ему становилось все хуже, и он выдохнул: «Времени нет». Его грудная клетка поднималась и опускалась, он с трудом выговорил: «Во рту».

— Во рту? — переспросил я.

Он закивал и тут же закричал от боли. Конечно, пить ему хотелось, я вернулся к речке, встал на колени, опустил лицо в воду, напился как следует сам, набрал в рот воды и пошел обратно к Уиллису.

Вам когда-нибудь приходилось бегать с водой во рту? Это труднее, чем кажется. Она то льется в горло — а оно скользкое, если наглотаешься жирной копоти от дыма, — то попадает в нос. Мы ведь знаем, что самый дырявый сосуд, созданный Господом Богом, — это рот. И то, что я вам рассказываю, хороший тому пример. Так вот, когда я добрался до Уиллиса, воды у меня за щеками было совсем чуть-чуть. Но я наклонился над ним, он пересилил свою жуткую боль, и мы, к моему удивлению, почти не стесняясь, прильнули друг к другу губами. Когда я открыл рот, чтобы напоить его, оказалось, что донес я не воду, а слюну. Но Уиллису так хотелось пить, что он принялся обсасывать мои губы, и я оттолкнул его, потому что он чуть не оторвал их с лица.

Мне было ясно, что Уиллис уже переступил смертный порог и, если что-нибудь не произойдет, оставит меня здесь совсем одного. Он это тоже хорошо понимал, схватил меня за ногу и сказал: «Иди к речке, принеси еще». Сначала я отказывался — думал, что толку в этом нет: пробежал полмили туда-сюда, а принес всего-то несколько капель. Да и зачем было бегать? В этом смысле я был фаталистом. Но Уиллис прямо вцепился в меня и заорал на весь лес: «Иди скорей!» «Уиллис, — ответил я. — Это не вода была. Ты мою слюну пил».

Когда человек страдает так, как Уиллис, настроение у него меняется каждое мгновение. Он выпустил мою ногу из рук и сказал: «А ведь точно». Он подавленно затих на несколько секунд, а потом спросил: «Брудер, скажешь там всем, что я умер достойной смертью?»

— Но ты ведь не умер, — ответил я.

— Так скажи, что умер.