Акимуды - Виктор Ерофеев Страница 57

Она начнет плакать. Она начнет жаловаться, как страшно она страдала под монгольским игом целые триста лет. Она с гневом отвергнет версию соития с мусульманским Востоком. Она расскажет, как воевала с врагом, победила на Куликовом поле, а потом сгорела от рук мстительного хана.

– A дальше, что было дальше?

– Я всегда горела! Чуть что, и я сгорала дотла.

Так наложница говорит о своих похождениях. Но вдруг, освободившись от монгольского ига, древняя Москва становится набожной, обзаводится церквами и монастырями, объявляет себя истиной в последней инстанции. В качестве доказательства она показывает иконы Рублева и кремлевские храмы. К ней хочется прислушаться, чтобы понять ее аксиологию, но тут же она бросается пить водку в кабаках и поражает иностранцев своим развратом, о чем, конечно, потом она запрещает не только писать, но и думать. Западные записки путешественников и дипломатов о Москве на многие века становятся запретным чтивом! Это клевета! Москва не любит самоанализа, ее бесит анализ, сделанный за нее посторонним умом.

Москва пускается в кровавые игры, мечтает о завоеваниях, бросается на шею Ивану Грозному, берет штурмом Казань, Астрахань. Льется кровь. Любит ли Москва человеческую кровь? Это город-вампир?

Дальше все тонет в тумане Смутного времени. Знакомьтесь! У Москвы новый любовник – польский король. Она зовет его в гости, на дворе XVII век, она не прочь примерить на себя европейские наряды, но сожительство не получилось.

Петр Первый не выдерживает московской лживости. Он запрещает в Москве возводить каменные здания, она превращается в замарашку. И вот тогда, когда придворный мир Петербурга окончательно отворачивается от нее, приняв на вооружение французский язык, после целого века забвения, она совершает подвиг. Она останавливает войска Наполеона, впуская их в себя и буквально самосжигаясь во славу страны.

Она возрождается после 1812 года новым городом, извлекает творческий потенциал из своей провинциальности, созерцательности, ищет себя в стихах и прозе, в славянской самобытности. Ярмарка невест, Москва философствует в салонах Английского клуба, печатает письма Чаадаева. Она славится модными лавками на Кузнецком Мосту, купеческим укладом Замоскворечья, шумными чествованиями Тургенева и Достоевского, хлебосольством, обжорством, поросятиной, черной икрой. Здесь же открывается Художестенный театр, вводящий на сцену доктрину Станиславского, здесь живет доктор Чехов, пишущий для этого театра полуабсурдные драмы. Возможно, именно эту Москву я и люблю. Москву, которая поставила на прекрасном бульваре прекрасный памятник Пушкину. Я вижу ее продолжение в хаотическом буме градостроительства, модернистских постройках начала XX века, наконец, в революции 1905 года, но здесь уже все трещит по швам. Москва не готова для демократии.

Бедный Лужков! Превратившись в московскую пыль, он вспомнил именно о демократии, о всех недостатках, словно не он их преумножил! Он пошел на поводу у московских обычаев превращать реформистский порыв в вонючий воздух.

Правительство Ленина бежало в Москву, подальше от западных границ, и Москва отдалась новому любовнику. Ленин был крут. Он объявил о национализации всех домов и квартир, и люди в один момент лишились всех прав на жилье. Вот тогда и прошла по Москве страшная судорога по имени «коммунальные квартиры».

Ленин привил Москве страх и террор, оставив после себя ублюдочный полукапиталистический НЭП. Москва ожила после казарменного коммунизма Гражданской войн ы, поверив в долгосрочность частных лавок с калачами, но просчиталась в своих ожиданиях. Настоящим хозяином Москвы, который скрутил ее в бараний рог, стал Сталин. Он бил ее по щекам и порочил, он обескровил ее и сделал нищенкой с хлебными карточками. Она стала серой, жалобной, невыразительной, но он приказал ей выходить на физкультурные парады, славословить его и валяться в ногах. В Москве проснулся бабий мазохизм. Я не хочу сказать, что Сталин моментально стал ее кумиром, она сначала рассыпалась в интеллигентских стонах и антиправительственных анекдотах, но вот прониклась к нему обожанием, сам Пастернак воспел его в стихах. А между тем Москва превратилась в фабрику смерти. Здесь пытали, издевались над людьми, в подвальных помещениях их расстреливали по ночам сотнями осатаневшие расстрельные команды, которые по воскресным дням выходили на прогулку в Парк культуры с мороженым в руках. (Хорошо Лужкову – его свергли, но не расстреляли и не похоронили, как собаку!) Москва до сих пор сохранила боязливую душу. Но когда началась война с Гитлером, Москва осталась верной хозяину.

Я вошел ребенком уже в послевоенную Москву, с редкими автомобилями на улицах и длинными снежными зимами. Я помню вкусное клубничное мороженое, влажное дыхание метро, мирный скрежет ее электропоездов с добрыми фарами и чернобровых чистильщиков обуви в тесных уличных будках со свисающими, как спагетти, шнурками – они были поголовно ассирийцами.

После Сталина началась муторная агония коммунизма. Москва зажила двойной жизнью. Днем по-прежнему выдавала себя за коммунистку, по вечерам ходила в кино и пила сладкое советское шампанское. Москва быстро забыла о пытках Сталина, о том, как его вынесли из мавзолея, но зато она до сих пор готова считать, что Сталин был воплощением русского бога, а бога по человеческим меркам не судят. Бог подарил ей лучшее в мире метро. Бог подарил ей семь небескребов за победу, пожелав уничтожить ее горизонтальный характер бублика, придать ей фаллическое значение, но она все равно лежит опрокинутой на равнине в снегах.

Никто не предполагал, что советский рейх рухнет на глазах моего поколения. Он рухнул. Сначала Москва застонала от боли преображения. Она подурнела, обросла новыми очередями. Но законы рынка взяли свое. Возникли робкие частные рестораны, неприхотливые пекарни, выпекавшие вкусный хлеб. Открылись ларьки, биржи, банки. Москвичи закурили американские сигареты. Было странно смотреть на коммунистические демонстрации, которые разгоняла милиция. Посыпались нам на головы запрещенные при коммунизме книги, Библия, порнография на дешевой бумаге. Москва полностью переоделась. Какое-то время живущие в Москве иностранцы опасались, что Москва превратится в пародию на Запад. А как же разговоры до утра о смысле жизни?

Конечно, Москва переродилась. Во всяком случае, я твердо знаю: раньше, в советской Москве, все ездили за город по выходным кататься на лыжах. Я сам бегал на лыжах, пуская пар изо рта, с бутербродом в кармане. Электрички состояли из леса лыж с примкнутыми лыжными палками. Теперь никто не катается. Куда делись лыжи?

Москва выбросила на помойку скупые советские платья и превратилась в откровенную блядь. Она обросла десятками казино и ночными клубами, развела проституцию, завела знакомство с бандитскими группировками, разбогатела и обнаглела. Но Москва осталась верной своей стервозности. Раньше в ней были длинные очереди – теперь бесконечные пробки. Раньше в Москве было много мелкой шпаны – крали щетки с автомобилей. Щетки все прятали на ночь в салон. Теперь никто не ворует щетки – угоняют автомобили. Москвичи страдают самым примитивным расизмом, до сих пор негр для многих – недочеловек. Разочаровавшись в политике, Москва хочет жить частной жизнью. У нее особые привычки. Она полюбила женщин, превратилась в самый лесбийский город на свете. Она стала эксгибиционисткой.