Уровни жизни - Джулиан Барнс Страница 6

Едва ли пяти футов ростом, она, как считалось, не обладала сценической статью, а кроме того, отличалась чрезмерной бледностью и худобой. И в жизни, и в искусстве она выглядела порывистой и естественной; нарушала законы театра, в ходе монолога нередко отворачивалась от рампы. Переспала со всеми своими партнерами. Обожала славу и саморекламу или, как обтекаемо сказал о ней Генри Джеймс, была «фигурой, восхитительно приспособленной к экстравагантности». Некий критик поочередно сравнивал ее с русской княжной, византийской императрицей и маскатской бегумой, а потом заключил: «Прежде всего, она типичная славянка. Славянского в ней намного больше, чем во всех известных мне славянах». В возрасте едва за двадцать Сара родила внебрачного сына, которого, не боясь осуждения, возила с собой повсюду. Она, еврейка, жила во Франции, склонной к антисемитизму; в католическом Монреале ее экипаж забросали камнями. Храбрости и дерзости ей было не занимать.

Естественно, она нажила себе врагов. Ее успех, ее похождения, ее национальность и богемная экстравагантность напоминали пуританам, почему актеров в прежние времена хоронили за оградами кладбищ. А ее манера игры, некогда столь самобытная, неизбежно устаревала, поскольку сценическая естественность — это не более чем искусный прием, как натурализм в литературе. Одни видели в ней вечную магию (Эллен Терри называла Сару Бернар «прозрачной, как азалия» и сравнивала ее присутствие на сцене с дымком от горящей бумаги), другие были менее благосклонны. Тургенев, драматург и франкофил, видел в ней все признаки «наглой и исковерканной пуфистки» и осуждал ее «противнейший парижский шик».

Фреда Бёрнаби нередко называли богемной личностью. Как писал его официальный биограф, он жил «по собственным понятиям, совершенно не считаясь с условностями». И на собственном опыте познал экзотику, которую Бернар всего лишь перенимала. Путешественник привозил в Париж рассказы из дальних странствий; драматург растаскивал их на сюжеты и эффекты, а далее сценограф и костюмер доводили до совершенства создаваемую вокруг актрисы иллюзию. Этим путешественником и был Бёрнаби: его заносило и в российскую глубинку, и — через Малую Азию — на Ближний Восток, вверх по течению Нила. Он пересек провинцию Фашода, где туземцы обоего пола ходили нагишом и красили волосы в ярко-желтый цвет. В историях, которыми обросло его имя, нередко фигурировали юные черкешенки, цыганки-танцовщицы и миловидные киргизские вдовушки. Бёрнаби заявлял, что ведет род от короля Эдуарда Первого по прозвищу Длинноногий, и демонстрировал чудеса мужества и правдивости, которые англичане полагают уникальной чертой своего национального характера. Однако чувствовалась в нем какая-то тревога. О его отце говорили: «мрачен, как сыч, что ухает у него в парке», и Фред, при всей свой неугомонности и общительности, унаследовал эту черту. Он обладал феноменальной силой, но страдал частыми недомоганиями, мучаясь печенью и желудком; «катар желудка» даже привел его на воды за границу. Будучи «весьма популярной личностью в Лондоне и Париже» и входя в окружение принца Уэльского, он, согласно «Национальному биографическому словарю», вел «довольно уединенный образ жизни».

Добропорядочные граждане принимают и зачастую приветствуют неординарность, но лишь в ограниченных пределах; Бёрнаби, судя по всему, перешагнул эту планку. Один из верных друзей назвал его «самым грязным шельмецом», который к тому же держался в седле «как мешок с зерном». Считалось, что у него внешность иностранца: «восточные черты» и улыбка Мефистофеля. «Национальный биографический словарь» охарактеризовал его тип как «еврейско-итальянский», отметив, что из-за своего «неанглийского» облика он «отказывался позировать для портретов».

Мы живем на равнине, на плоской местности, и все же (и потому) стремимся вверх. Привязанные к земле, мы иногда способны взмывать до уровня богов. Одних возносит искусство, других — религия, но чаще всего — любовь. Однако, взмывая вверх, мы рискуем рухнуть вниз. Мягкие посадки — это редкость. Обычно какая-то неумолимая сила тащит нас по земле, и мы, ломая кости, несемся огромными скачками в сторону роковых железнодорожных путей в чужом краю.

В каждой истории любви скрыта будущая история скорби. Близкой или далекой. Для одного из влюбленных или для другого. Иногда для обоих. Так почему же мы вечно жаждем любви? Потому что любовь — это та точка, в которой соединяются правдивость и магия. Правдивость фотографии; магия воздухоплавания.

Несмотря на замкнутость Фреда Бёрнаби и вольное обращение Сары Бернар с фактами, можно с уверенностью предположить, что знакомство их состоялось в середине семидесятых годов девятнадцатого века в Париже. Близкому другу принца Уэльского не составило труда найти подход к «Божественной Саре». Он заблаговременно прислал цветы, пришел посмотреть на нее в трагедии Анри де Борнье «Дочь Роланда», продумал комплименты и после спектакля зашел к ней в гримерную. Бёрнаби ожидал увидеть там шумную толпу cohue — изнеженных парижских щеголей, но, по-видимому, посетители прошли какой-то предварительный отбор. К собственному удовлетворению, он оказался самым высоким из присутствующих, она — самой миниатюрной. Когда Сара поздоровалась, он невольно отметил, что на сцене она будто бы намного выше ростом. К такой реакции актриса давно привыкла.

— И так субтильна, — подхватила Сара, — что могу проскользнуть между каплями дождя и не промокнуть.

У Фреда был такой вид, будто он готов ей поверить. Она рассмеялась, но без тени издевки. Он почувствовал себя непринужденно. По правде говоря, Бёрнаби почти везде чувствовал себя непринужденно. Прежде всего, он был англичанином; свободно говорил на семи языках; да к тому же любой офицер, которому доводилось отдавать приказы по всему свету, от Испании до российского Туркестана, мог без труда вклиниться в толпу экспансивных, но безобидных дамских угодников, которые, судя по всему, состязались между собой только в красноречии. Они пили шампанское, принесенное, без сомнения, кем-то из поклонников. Фред всегда отличался умеренностью и, по всей видимости, имел удовольствие наблюдать, как воздыхатели незаметно ретировались один за другим; в какой-то миг оказалось, что между ним и Сарой стоит одна лишь дуэнья, мадам Герар.

— Итак, mon capitaine…

— Ах, умоляю, мэм. Фред. Или Фредерик. К вам в гримерную я вхожу без воинского звания. Можно сказать… — он запнулся, — можно сказать, простым солдатом.

Он скорее почувствовал, нежели заметил, что актриса изучает его парадную форму: мундир, кавалерийские лосины, сапоги со шпорами; фуражка временно покоилась на приставном столике.

— Ну, какова же ваша война?

Он затруднился с ответом. Призадумался о войнах — сугубо мужском занятии. Призадумался об осадах и о том, что мужчинам полагается осаждать женщин, покуда те не сдадутся. Но бравада почему-то ему изменила, а изъясняться метафорами Фред не привык. В конце концов он ответил:

— Не так давно, мэм, я возвращался из Одессы. До меня дошли вести о болезни отца. Наикратчайший путь лежал через Париж. Но город находился в руках коммунаров. — Он помолчал, не зная, как относится актриса к этой презренной банде убийц. — При себе у меня были только дорожная сумка и регламентный кавалерийский палаш. Меня предупреждали, что ношение любого оружия находится под запретом. Но палаш удалось спрятать под штаниной брюк — я же длинноногий. — Он выдержат паузу, чтобы эти сведения улеглись у нее в голове. — Естественно, я стал прихрамывать. И очень скоро меня задержал офицер коммунаров, которого насторожила моя негнущаяся нога. Мне было предъявлено обвинение в незаконном ношении оружия. Отпираться я не стал, но сообщил, что направляюсь проведать больного отца и не ищу ничего, кроме покоя. К моему вящему изумлению, мне дозволили продолжить путь.