Брачные узы - Давид Фогель Страница 6

— Пойдемте, — обратилась она к одному доктору Астелю, — я хочу пить… Зайдем в кафе…

— Но мы же не можем оставить Гордвайля одного, — смеясь, попытался убедить ее доктор Астель.

— Мне все равно!.. Хочет, пусть идет с нами или останется здесь.

Гордвайль улыбнулся и ничего не ответил. «Не стоит обращать внимание, — подумал он. — Таковы женщины».

Сделав несколько шагов назад по дороге, Лоти остановилась:

— Вообще-то, я могу еще потерпеть… — заявила она. — Не так уж мне хочется пить… Лучше еще погуляем немного, а после зайдем в кафе — что вы на это скажете?

Они снова повернули. Лоти попросила у доктора Астеля сигарету, зажгла ее и стала пускать перед собой длинные струи дыма. Полные ее губы складывались при этом в кружочек, что придавало ее лицу особую прелесть и милую свежесть. Она искусно зажала сигарету между мизинцем и указательным пальцем и раз за разом затягивалась. Вдруг, словно ощутив к ней отвращение, Лоти отбросила сигарету подальше и улыбнулась Гордвайлю, шедшему в шаге справа от нее.

— Вы ведь не сердитесь на меня, Гордвайль? Я имею в виду, из-за того, что произошло. Не злитесь, пожалуйста, будем снова друзьями. Ну пожалуйста, пожалуйста, — всплеснула она руками как маленькая. — Не сердитесь. Скажите ему, Астель, чтобы перестал сердиться!

— Да кто вам сказал, что я сержусь? — рассмеялся Гордвайль. — Вовсе нет!

— Правда нет? Если так, очень хорошо! Знаете, мальчики, а не пойти ли нам в «Вурштель-Пратер»?

Увидев, что это предложение им не по душе, она тотчас же передумала, и они направились дальше. Затем сели на скамейку.

По невидимому отсюда мосту через аллею, задыхаясь, словно хор астматиков, с лязгом промчался поезд, оставив после себя почти осязаемую тишину. За голыми деревьями показывался время от времени солнечный диск, ярко-красный и изнемогший. Несколько раз чирикнул где-то воробей и замолк. Повеяло легкой прохладой наступающего вечера.

Все трое сидели молча. Какой-то злой дух вселился сегодня в доктора Астеля; он был молчалив, что обычно было ему несвойственно. Лоти положила голову ему на плечо, теребя свою сумочку из шершавой змеиной кожи. Наконец она вскочила с места:

— Что это с вами сегодня?! Вы же наводите несказанную тоску!

День тем временем все больше мерк. Становилось свежо. Они встали, пора было возвращаться. Гордвайль уже немного сожалел, что пошел с ними. Ранее обычного появилось ощущение пустоты, всегда возникавшее у него после нескольких часов, проведенных в чьем-либо обществе. И ощущение это, верно, останется у него до конца дня. Эх, надо было прогуляться в одиночестве! Вот только дойдут до трамвайной остановки, и он немедленно покинет их.

Однако, когда они дошли до остановки, он соблазнился «на минутку» заглянуть в «Третье кафе» и сейчас же разозлился на свое слабоволие.

Они сидели на проходной, чуть приподнятой над землей веранде, почти совсем пустой. Гордвайль машинально сделал глоток кофе, показавшегося ему безвкусным. Его охватила вдруг потребность остаться в одиночестве, и немедленно. Он посмотрел на часы и привстал. Ах, он совсем забыл, в семь часов у него назначена встреча, которую никак нельзя пропустить…

— Обождите минуту, — сказала Лоти, — сейчас пойдем все вместе.

И добавила с искренним сожалением:

— Жаль, что вам некогда. Я хотела пригласить вас обоих к себе на чашку чая.

Нет, у него никак не получится. Неизвестно ведь, сколько времени это займет…

Гордвайль доехал с ними до набережной Франца-Иосифа и там сошел, не забыв занять у доктора Астеля немного денег.

Город был уже залит рыжим светом электрических и газовых огней. Улицы затопило людьми, которые выходили из контор и спешили домой. С оглушающим грохотом опускались жалюзи. На трамвайных остановках во весь голос кричали разносчики газет, они бежали за каждым удаляющимся трамваем, протягивая в окна вечерний выпуск. Временами от ближайшей пивной шла через улицу официантка с подносом, заставленным пивными кружками.

Суетливое мельтешение всех этих закончивших свой рабочий день людей захватило Гордвайля. Без всякой определенной цели он втиснулся вместе с толпой в один из набитых трамваев. Повиснув почти снаружи, — одна нога на подножке, другая в воздухе, уткнувшись носом в чью-то широкую, остро пахнущую потом спину, стеной возвышавшуюся перед его глазами, Гордвайль добрался до Шоттенринга. Здесь он вышел. Некоторое время прохаживался туда-сюда перед зданием Венского банка, не зная, что станет делать. Наконец снова сел на трамвай и проделал всю дорогу обратно, до своего дома.

— Бутылку пива, Йоганн, и вечерние газеты!

Стоявший неподалеку спиной к ним рыжеватый официант с грязным полотенцем, торчащим под мышкой, пошел принести заказ.

Было девять вечера. В маленькое кафе рядом с университетом один за другим заходили постоянные посетители — студенты и мелкие служащие. Они усаживались за свои излюбленные столики и заказывали обычный «мокко», как во всякий вечер после обеда. Посетители эти уже стали словно частью интерьера кафе и не менее лысых и истрепанных бархатных кистей, висевших вдоль стен, и грязно-темного мрамора столешниц, придавали ему свой собственный, неповторимый облик. Редко-редко заходил сюда кто-нибудь «чужой».

Перчик с усилием отрезал тупым ножом куски от белесой телячьей отбивной, макал в темно-бурый соус, окруженный по краям венчиком прозрачного желтого жира, и увлеченно поглощал их один за другим. Его короткие пухлые пальцы искусно справлялись с этой работой, губы были красны и блестели от жира. Время от времени он делал глоток из кружки с пенистым пивом. Перчик пребывал в игривом настроении и был расположен порассуждать о мировых проблемах, как всегда во время сытной трапезы; он немного даже смягчился и говорил беспрерывно, не прекращая с наслаждением жевать; глаза его, глядевшие из-под густых сросшихся бровей, бегали по сторонам:

— Оно совершенно излишне, я вам говорю… И это вам подтвердит любой здравомыслящий человек, если он только не лжец. Ну какая, например, польза от искусства человеку, страдающему от зубной боли, а? Или тому, кто уже два дня ничего не ел? Вы ему что, «Мадам Бовари» дадите?! Или поставите его, скажем, перед полотном Рембрандта? По правде говоря, искусство если кому и нужно, то только богатым, снобам, для украшения дома, как роскошная мебель… А остальным оно вовсе без надобности.

И Перчик ткнул вилкой в воздух для пущей убедительности.

Гордвайль сидел, склонив голову, и машинально рисовал карандашом на столешнице цветочные гирлянды, стирал их пальцем и рисовал снова. Перчикова телячья отбивная нимало его не занимала; он ел сегодня дважды и по сравнению с другими днями, можно сказать, даже сытно. Однако благостное расположение духа Перчика и его беспокойство о судьбах искусства и страданиях человечества возбуждали в Гордвайле желание сказать ему какую-нибудь резкость.