Офисные крысы - Тэд Хеллер Страница 6

Быть «новеньким» или «новенькой» — сущий ад: нет более холодного, бездушного, недоброжелательного места работы, чем «Версаль». В мою первую неделю в «Ит» Бетси Батлер насмехалась надо мной и выглядела при этом так, словно только что сломала большой палец на ноге. Первое время, когда я натыкался на кого-нибудь в холле, я улыбался. Но когда они смотрели на меня как на полного придурка, я сразу вспоминал, где нахожусь.

Я ощущал себя призраком (вдобавок ко всему еще и очень бедно одетым призраком) первые недели в «Хиэ». Я не знал, что делать, и никто мне не подсказывал. Материалы кучами скапливались у меня, а я мог только догадываться о том, как действовать: снять копию, отправить факсом, выкинуть, передать дальше? Однажды редактор бросила в мой ящик для входящих документов черный кожаный лакированный ремень. Следовало ли мне его отредактировать?

Я собрался с духом и подошел к ее рабочему столу:

— Маргарита!

— Да? — Она даже не подняла на меня взгляд.

— Ты бросила мне в ящик ремень?

— Совершенно верно, бросила.

— И что я должен с ним сделать?

— Отнеси его в кожевенную мастерскую и проследи, чтобы его отремонтировали и прикрепили к нему бирку «ТЕ» [4] и квитанцию, выписанную на мое имя, — сказала Маргарита, так и не оторвав глаз от страницы, которую она то ли редактировала, то ли собиралась выкинуть целиком.

(У меня есть мечта: если когда-нибудь стану старшим редактором, брошу в ящик для входящих материалов Маргариты черный кожаный лакированный ремень. Но боюсь, что не получу полного удовлетворения — ведь она не узнает, от кого это, так как никогда не видела меня раньше.)

Да, некоторые люди стали хорошими друзьями, некоторые пары познакомились здесь, даже поженились (и развелись), но истинной теплоты в отношениях все же нет. Дело не ограничивается ремнями, подлежащими ремонту. Распоряжения новичку сыплются градом: сделать копии и отправить факс, принести кофе, выполнить мелкое поручение личного характера, заказать столик в ресторане или отменить заказ, прибраться на столе, убрать ноги со стола, вызвать посыльного, послать кого-нибудь забрать вещи из химчистки или забрать их из химчистки самому.

Новички после таких четырех недель уже не такие новые.

* * *

— Как ты работаешь на этих адских аппаратах? — спрашивает меня Марк Ларкин с улыбкой, уже не такой ослепительной, как вспышка при рождении суперновой, а с улыбкой человека, набивающегося в приятели, но в то же время снисходительной.

Я стою возле факсимильного аппарата и собираюсь отправить письмо. Марк выглядит очень растерянным.

— Ты и в самом деле не знаешь?

— В «Ши» этим занимались другие. — Он делает паузу, выгнув брови дугой. — Там для этого были афроамериканцы.

(Что во мне есть такого, что позволяет ему считать меня расистом? Или это всего лишь осторожная игра, в которую он методично втягивает меня?)

— У тебя могут возникнуть неприятности с отделом кадров за такие разговоры, — предупреждаю я его.

Он пожимает плечами. Возможно, он уже начал подозревать, что я просто дурачусь с аппаратом.

Я показываю ему, как отправить факс. Кажется, что у него вот-вот вывалится изо рта язык от усердия, как у ребенка, занимающегося чистописанием, но, когда наступает его черед отправить факс — запрос на короткое интервью с неким художником, схлопотавшим срок за подделку картин, а ныне умирающим от рака в римской тюрьме, — он не оправдывает моих ожиданий.

— Не может быть, — говорит он.

Марк не верит, что нужно вставлять страницу в факс лицевой стороной вниз.

— Ты прав, — говорю я с сарказмом, — тебя разыгрывают.

Он так и отсылает письмо — текстом вверх. Я тайно злорадствую.

Неделю спустя я замечаю, что он продолжает отправлять факсы неправильно.

Он немногого достиг за эти несколько недель и так и не добился интервью с умирающим арестантом.

А я добился.

Девять тридцать утра. Я уже полчаса как на работе, потому что всегда прихожу раньше Нолана, чтобы насладиться своим пребыванием там без него.

— Я только что поднялся на лифте с Гастоном, — медленно говорит он, растягивая слова.

(Даже не поздоровался, хотя я тоже с ним никогда не здороваюсь.)

— Правда? — бросаю я, не отрываясь от газеты.

Он хочет, чтобы я выказал интерес, но мне недосуг. В «Версале» очень важно никогда не показывать удивления чем бы то ни было. Если придет новость о том, что Северная Дакота бомбовым ударом стерла с лица Земли Южную Дакоту, то окружающие будут ожидать, что ты промычишь: «Гм-м-м, это интересно», — и вернешься к работе.

Над песочной стеной кабинки скачками проплывает пучок вздыбившихся, как от взрыва, рыжих волос, едва сдерживаемый фиолетовой заколкой. Марджори Миллет. Я с трудом проглатываю слюну, фиолетовая заколка делает резкий поворот, и пылающий рыжий пучок исчезает.

— Он был один, — продолжает Нолан.

Гастон Моро всегда один. «Версальский» легендарный стареющий (практически уже пенсионер) генеральный директор никогда не говорил со мной, так как он был самым важным лицом в корпорации, а я даже отдаленно не походил на сколько-нибудь важную персону.

Нолан заталкивает кукурузную лепешку в рот, и крошки градом падают на кипу газет и журналов на столе.

— Как его дыхание? — спрашиваю я.

— Весь лифт провонял… словно зловонная помойка с отходами двухнедельной давности под летним солнцем в Алабаме.

Молодая женщина, примерно двадцати двух лет, с очень приятными чертами лица и тяжелыми веками подходит и кладет маленький коричневый пакет в мой ящик для входящей корреспонденции, уже полный непрочитанного материала, к которому я даже не притронулся (статьи, наброски, газеты, журналы и снова журналы). Она улыбается и уходит прочь. У нее длинные волнистые каштановые волосы и рост примерно пять футов восемь дюймов, ведь она попала в «версальские» рамки предпочтительного роста для женщин: от пяти футов шести дюймов до шести футов одного дюйма. Она симпатичная, и я впервые вижу ее здесь. Должно быть, она совсем новенькая… улыбка выдает ее.

Что-то притягивает мой взгляд: это серое жирное пятнышко на стене кабинки, там, где Нолан прислоняется головой. Хорошо, что он работает рядом со мной, и его дурные манеры затмевают мои. Как Гитлер Муссолини.

— Он выглядит нездоровым, — все еще рассказывает Нолан. — У него большие мешки под глазами. И эти огромные коричневые пятна, как гречишные оладьи, сгоревшие дочерна на сухой сковороде. Он уже еле нога волочит.

— Если бы Гастон собирался умереть, он бы уже это сделал. Кроме того, быть наполовину на пенсии уже означает быть мертвым. — По слухам, старик входил каждый день в свой кабинет, закрывал дверь, опускал шторы, выключал свет и дремал.