Человек из чужого времени - Борис Сидненко Страница 60

Планов никаких не было. Желаний тоже. По большому счету, без Лизы свобода ему была не нужна. И тут он сделал для себя сумасшедшее открытие: это вовсе и не свобода. Это иллюзия свободы. Свобода – это абсолютное понятие. Это разменная монета для политических махинаций. На уровне простых человеческих отношений нужна совершенно иная свобода. Это то, чего у тебя никто отнять не может, и ты ею распоряжаешься сам. Отдавая всю свободу или часть ее другому человеку, тебе не хочется получать ее обратно, пусть даже на время. Он хотел несвободы. Он страстно желал несвободы с любимым человеком! Но даже на несвободу у него не было права. Это была не только разлука, это были отчаяние и депрессия.

Михаил грустил, скучал и маялся всей душой. Все его мысли были только об одном – о ней, о Лизе. Он понимал, чтобы не свихнуться, надо было чем-то занять себя. Но чем? В голове не возникали захватывающие идеи, и Михаил сомневался, что они возникнут в ближайшее время. Делать что-то полезное он тоже не мог. Оставалось одно – ввязаться в какую-нибудь авантюру, найти приключение на свою голову, создать проблему и попытаться из нее выбраться. Надо извлечь из проблемы пользу или хотя бы набраться опыта. «Господи, я действительно ненормальный. Какая мне еще нужна проблема? Куда ни глянь – всюду сплошные проблемы, и ничего нового придумывать не надо». Может быть, поэтому ему и было неинтересно. Всевозможных проблем было действительно слишком много. Ему вспомнилась фраза, которой Лиза успокаивала его: «Да, милый, проблем у тебя – воз и маленькая тележка». От этого было смешно и сразу становилось легче. Но Лизы рядом не было. «А что если их взять и свалить в одну кучу вместе с маленькой тележкой? Может быть, тогда станет куча-мала? Мала – значит, маленькая, незначительная. И все же – куча! Создай ее, и все наладится». Но даже от этого каламбура веселее не стало. И тут промелькнула нелепая мысль: «А что если устроить не маленькую кучку, а нечто грандиозное, глобальное, типа бунта или банановой революции?» Столь отчаянная мысль пришла ему в голову после того, как он случайно вспомнил свое пребывание во Франции. Его мысли разлетались в разные стороны. То он вспоминал дядю, то маму, то девушку со Старо-Невского, то последние дни современного Питера, то Юлю, то Лизу… Анархия, неразбериха, сумбур, каша – вот что творилось в его голове. Воспоминания о Франции напомнили ему Кропоткина. Почему-то именно эта мысль стала обретать какие-то формы логической истории, а не просто всплески грустных воспоминаний. Она хоть как-то отвлекла его от полного сумбура в голове. В памяти тотчас всплыл эпизод, когда он, будучи в Париже, в порыве общего ажиотажа купил в книжной лавке университета Сорбонны брошюру Петра Алексеевича Кропоткина «Нравственные начала анархизма» и за один присест прочитал ее от корки до корки. Книга потрясла его. Прошло всего полгода после ее выхода в свет, а эти идеи, аналогии, размышления и умопомрачительные выводы результатов глубокого научного труда русского аристократа, ученого, путешественника буквально снесли головы сначала французам, а потом и всей Европе, включая столичную Россию.

– Подумать только! – вслух произнес Михаил. Последнее время он все чаще и чаще стал беседовать сам с собой. – Только теперь я понимаю, почему великий князь, отрекшийся от аристократии и от воли к власти, считал себя счастливым человеком. Он, вероятно, пришел к полной гармонии через сумасшедшее несчастье! Наверно, он свято верил в свою идею, в свою любовь, и никогда не изменял им! И еще, наверно, потому, что он был героем. Он один осмелился выйти против всех безнравственных идей и поступков, не побоялся. И вопреки всему одержал победу. У кого же я недавно прочитал замечательные слова: «Он не противопоставлял себя другим, а стремился пробуждать в них чувство собственного достоинства. Высшая воля человека – не над другими, а над самим собой, своими низкими помыслами и чувствами». Значит, анархия – это все тревоги и сомнения, все переживания и правда, от которых ты никогда не отступаешься. Это внутренний порядок и порядочность. Это твоя свобода и совесть, что не может быть продано, потому что это и смысл, и нравственность. Вот что он подразумевал под анархией. А что же у меня есть от анархии? У меня есть возможность использовать по назначению чьи-то секретные бумаги ради правды, истины и справедливости. У меня есть возможность любить, быть любимым и не продавать свою честь, чувства и совесть за блага и избавление от страха!

Он нервничал, был возбужден до крайности.

«В куче тоже должен быть хоть какой-то порядок. Но его нет. Это именно то, что происходит в стране, в которой я оказался столь странным образом», – подумал Михаил.

Он решил восстановить если не логику, то хотя бы цепочку событий, происшедших с ним в последние дни. Его пугало, что в своих рассуждениях он ненароком выйдет на что-нибудь конкретное, неприемлемое, но продиктованное сложившейся ситуацией. Эту мимолетную мысль он отмел сразу же. «Не надо быть умной Эльзой и строить черные прогнозы. Надо остановиться исключительно на аналитической задаче. К тому же здорово, когда мозг работает логично, интенсивно и в нормальном режиме. Кроме очевидной пользы оценки сложившейся ситуации, это еще и отвлечет меня от грустных мыслей о Лизе». Он страстно желал этого – и этого ему так не хотелось. Он жаждал анархии, противоборства, действий, и в то же время он хотел остаться в стороне и полностью посвятить себя Лизе. Он остерегался своих мыслей, они сводили его с ума. И еще он до внутренней дрожи возвращался в памяти к очень важному для него событию. Он до смерти боялся вернуться в памяти к встрече со своим правнуком. В противном случае, он поверит в то, что это было наяву. «Все произошло как во сне, словно мне это привиделось. Но это было! Нет, нет, нет, – твердил уже не Михаил, а сам его мозг, – этого не может быть! Этого не могло быть! Мне никто не поверит. Это слишком нереально. Поверить в это можно, лишь будучи не в здравом уме, или у меня начались уже не внешние, а внутренние проблемы». И снова энтузиазм уступил место пессимизму и апатии. Уныние шло за ним буквально по пятам. О плохом не хотелось думать. Бунтовать он тоже не пытался. Теория теорией, а в сотне случаев из ста до практики наши революционные помыслы так и не доходят. Поэтому он постарался уйти к более простому и легкому пути – к воспоминаниям о Лизе, к жалости к самому себе, к мечтаниям о романтической болтовне с Юлей… «Обломовщина», пустая мечтательность поработила и его мозг, и его душу, и его тело. Он лежал на диване, жалел себя, придумывал какие-то несуразицы, мечтал о чем-то примитивном, строил воздушные замки… А может быть, так и надо было поступать? Спортсмены становятся чемпионами мира именно тогда, когда они накануне своего рекорда полностью отключаются от мечты о победе, расслабляются и думают на совершенно отвлеченные темы.

Михаил проснулся в три часа ночи. Сна как не бывало. Помимо его воли мозг сам по себе стал воспроизводить события последних дней. Пришлось встать, пройти на кухню, приготовить обжигающий горло чай, сесть в кресло и глоток за глотком, момент за моментом воспроизводить недавно происшедшие событии.

Двенадцатое июня. Проблема была в том, что его постоянно атаковали одни и те же мысли. Они никак не отпускали его мозг. В голове вновь и вновь повторялись одни и те же события. В десятый, в сотый раз его мучили картины пережитых дней. Что-то неестественное и незавершенное было в том, что с ним до этого произошло. Михаил не знал, что творилось в городе и в стране двенадцатого июня. Это был день выборов. Ни телевизора, ни радио, ни газет в его палате не было. Никто с ним на политические темы не разговаривал и в курсе последних событий не держал. Нельзя сказать, что Михаилу было все равно. Это не так. Просто он был вне политики, вне Конституции и вне избирательного права. А если сказать еще проще, то он не являлся гражданином новой России, а стало быть, и каких-либо прав у него тоже не было. Он оставался гражданином России девятнадцатого века. В новой России он был пришельцем. В реальной жизни живут по реальным законам. Считаешь себя вне реальности – отправляйся на Пряжку. Там не выступают и не голосуют. И все же двенадцатое июня было для него особенным днем – днем его личной жизни, днем самооценки и рождения планов на будущее. А если мы думаем о будущем, значит, мы живем. Он не мог не быть гражданином России. Он должен был что-то делать. Тот день был днем откровения и выбора – это были его выбор и его решение. И это были его собственные выборы! Это была его анархия. Его абсолютная свобода и порядок. Он не знал, что в этот день большинство россиян, так же как и он, не участвовали в выборах – по убеждению или просто потому, что природным чутьем они чувствовали обман, но выразить его словом или делом не могли.