Без лица - Хари Кунзру Страница 62

________________

Квинтетом длинных белых пальцев Сэмюэль Спэвин теребит бахрому бороды. Его стул скрипит с достоинством — изысканный орнамент, вплетающийся в фугу возраста и традиции, особую музыку предприятия «Спэвин и Маскетт». На стене за его спиной висит портрет ранневикторианского джентльмена со свирепым выражением лица и высоким накрахмаленным воротничком. Посетители часто отмечают сходство между мистером Спэвином и человеком на портрете. Большинство полагает, что натурщик, изображенный возле стола с книгами и документами, — предок Спэвина, некий давно покойный юрист, мудрость и неподкупность которого составляют часть профессионального наследия фирмы. На самом деле, несмотря на культивируемое сходство манер и внешнего вида, мистер Спэвин не состоит с изображением в родстве. Он купил картину на распродаже в самом начале своей карьеры, имея целью создать именно такой образ старинного предприятия — впоследствии столь утешительный для его клиентов.

Глядя через стол, мистер Спэвин испытывает неожиданное для себя приятное удивление. Подумать только, бывает же. Да, мальчик несколько неухожен, но на то он и сирота. Неухоженность, Спэвин убежден в этом, — природный атрибут сироты, один из тех случайных признаков, что придают осиротевшей субстанции особенный пафос. Спэвин — поклонник Диккенса, а внешность Джонатана Бриджмена идеально соответствует шаблону, созданному стариной Диккенсом для подобных особей. Чуть взрослее, чем надо, пожалуй. И мужского пола. Безусловно, было бы более пикантно, если бы он был «она». Будучи уже самым что ни на есть диккенсовским персонажем, то есть стряпчим, мистер Спэвин вот-вот станет опекуном Бриджмена. Подобные моменты, когда жизнь перенимает формальные качества у литературы, достойны смакования. Спэвин качает головой, беззвучно восхищаясь глубиной собственной чувствительности. Его восприятие подобных вещей столь остро, что порой приходится задаться вопросом — не упустил ли он свое истинное призвание?

— Здесь и здесь.

Спэвин указывает в документе места, где Джонатан должен поставить подпись, и снисходительно смотрит, как мальчик пишет свое имя. Он делает это неуверенно, медленно и сосредоточенно вырисовывая буквы, — без сомнения, под стать патрону, осознает особую остроту момента.

— Ну вот, мой мальчик. Дело сделано. Так, как этого хотел бы твой дорогой усопший отец.

Бриджмен кивает. Он действительно хорош собой, что само по себе чудо. Спэвин обращает внутренний взор к тому дню, когда дед этого Бриджмена, тоже Джонатан, втолкнул своего чурбана-сынка в контору и заявил, что хотел бы пристроить его к торговле чаем. Даже самый милосердный наблюдатель, к категории которых Спэвин имеет честь себя причислять, не нашел бы в младшем Бриджмене ничего, достойного похвалы. Неприятный парень, неотесанный и грубый, и во внешности что-то такое… ирландское. Его нетрезвое состояние (в одиннадцать утра!) лишь усугубило общее впечатление. Кто бы мог подумать, что чресла такой скотины могут дать столь славный росток? Спэвин не помнит, доводилось ли ему встречать бедную женщину, что стала матерью этого мальчика. Вероятно, нет, поскольку бракосочетание состоялось уже после переезда в Дарджилинг. И все же очевидно, что она была необычайно красива. Как и подобает поэтически-чувствительному человеку, Спэвин верит, что характер проявляется в физиономии. Двадцать лет назад с первого взгляда можно было сказать, что болван с картофелиной вместо лица, еле разборчиво мямливший что-то во время беседы, никогда ничего не добьется. Но этот… Что за женщиной должна была быть его мать!

— А нет ли у тебя фотографии твоей дорогой мамочки, Джонатан?

— Нет, боюсь, что нет. Мой отец терпеть не мог фотографии.

— Не мог их терпеть? Понятно. Как необычно.

— Это точно. У меня нет ни одной. Ни единой.

— Какая жалость.

Жалость какая. Насколько он помнит, дедушка тоже не был писаным красавцем. Как бы он гордился, узнав, что его линию продолжит эдакий вот! С профилем Аполлона Бельведсрского! Мысль о преемственности заставляет мистера Спэвина окинуть взглядом юридический беспорядок своих апартаментов — кипы бумаги, полки книг в сафьяновых переплетах, нетронутый комок сургуча и красную ленту, всю свою трудовую рутину. Да, он знает толк в преемственности. Каждая грань его существования, начиная с линованной бумаги для записей, на которой он ведет переписку, и заканчивая регулярным легким завтраком с мистером Маскеттом — в час пополудни, закусочная на углу, — все свидетельствует о его роли хранителя традиций — маленькой, но достойной консервативной силы в жизни великой нации.

Все это приносит изрядное облегчение. Когда пришла телеграмма, сообщающая о том, что в доках случилась какая-то неприятность, и не мог бы он прислать несколько гиней и вызволить лицо, находящееся на его попечении, из-под ареста, чтобы формальности высадки были наконец завершены, — его охватило дурное предчувствие. Неужели сын настолько же никчемен, как и его отец? Тем не менее в соответствии со своими обязанностями он отправил деньги в порт, и мальчик приехал сюда и рассказал душераздирающую историю, моментально развеявшую все страхи. В переулках Бомбея парня ограбила шайка головорезов. Несмотря на то что он храбро защищался и успел отправить двоих в нокдаун, у него отобрали почти все деньги на дорогу. А недоразумение с костюмом вышло из-за недалекого и чрезмерно усердного индийского стюарда: он подарил нуждающемуся юноше костюм, но не удосужился сообщить, что это вещи другого пассажира, мистера Карсона, который и подал жалобу. Вмешательство Спэвина позволило разобраться в ситуации, и Карсон принял извинения.

— Что бы ты без меня делал, а, мальчик?

— Честное слово, не знаю, сэр.

________________

Улицы Лондона вымощены золотом: электрический свет отражается в мокрой брусчатке. Прохожие оставляют за собой яркие следы, воспоминания-вспышки — рукава дождевика, забрызганные торопливые ноги. Пикадилли исчеркана крест-накрест современными и целеустремленными автомобилями, и даже голуби, толстые, серые, смахивающие на крыс, как будто движимы чем-то имперским, каким-то особым голубиным бензином, подпитывающим их важную поступь и помпезную назойливость. В Лондоне дождь искрится беспризорными энергиями, а грязная вода, бегущая по каналам, замечательна тем, что это лондонская вода. Она несет с собой всевозможные сигналы кода Морзе — листовки, конфетные фантики и окурки, ключи к лондонской жизни и лондонскому стилю мышления.

Джонатан уворачивается от пешеходов и кэбов, слыша, как дождь металлически клацает по большому черному зонту. Этот звук настолько не похож на рокот индийского муссона, что Джонатан не в силах забыть — что именно сделал, как попал сюда и как сделался легкомысленно, головокружительно новым.

В Лондоне есть полисмены в синих униформах и красные омнибусы с рекламой на борту. Парки, распахивающие среди высоких зданий просторы густых зеленых газонов, — и Джонатан впервые понимает, что именно британцы безуспешно пытаются воспроизвести в Индии. Бархатно-зеленые лужайки. Пульсирующие жизнью. Какую ностальгию, должно быть, порождали в этих людях коричневые и неровные пустыри Индии! Здесь, на своем месте, в тумане своей сырости, газоны наконец-то приобрели смысл. В этом Лондоне вы можете стряхнуть дождевую воду с зонта и войти в кондитерскую «Лион», где бледные девушки в черно-белой форме подадут вам пирог — такой же тяжелый и влажный, как эти лужайки, — и коричневый чай с молоком практически единственная вещь в этом городе, ничуть не отличающаяся от своей индийской тезки. Этих девушек кличут «ледышками», и Джонатан гадает — почему? Может быть, из-за острого, зажатого взгляда. Абсолютно новый для него тип английскости. Подобные лица, застиранные и бедные, не экспортируются, им не доверяют управлять Империей.