Гретель и тьма - Элайза Грэнвилл Страница 63

На этот раз Даниил сам меня находит – не успевают еще зажить собачьи укусы. Не говорит, что скучал по мне, но я знаю, что скучал, потому что я по нему тоже скучала. Некоторые дети болтаются поблизости – ждут моих сказок, приходится их прогнать. Один липнет к Даниилу и не хочет уходить, даже когда я берусь за палку.

– Это что? Твоя тень?

– Пусть будет, – говорит Даниил. – Он же тебе не мешает.

– Ты чего пристал? А ну брысь отсюда.

Даниил встает между нами.

– Не будь как…

– Я хочу разговаривать только с тобой. Не хочу, чтобы она слушала.

– Это он, а не она, – напирает Даниил, но мы оба смотрим на этого новенького с сомнением.

– Ну ладно. Как тебя зовут? – Существо ничего не говорит, только смотрит на меня громадными лягушечьими глазами. Оно тоненькое, как бумага, и такое же бледное. Не знаю, были у него вообще волосы или нет. – Ну? – допрашиваю я и щиплю его за плечо. Быстро отдергиваю руку. Странное это плечо на ощупь, будто кости резиновые. – Ты мальчик или девочка? Скажи что-нибудь. – Я заношу ногу – того и гляди пну, легонько: проверить, ноги, что ли, тоже резиновые?

– Не надо, – говорит Даниил.

– Чего ему от тебя нужно? – У Даниила голос расстроенный, и я просто чуть-чуть трогаю это пальцем ноги. Едва-едва. Точно же не больно, а у этого существа сразу слезы и сопли по лицу. – Если оно не скажет, что оно такое, мы знаем, как проверить. Ты посмотришь или я?

– Не смей! – Никогда я не видела Даниила таким злым. Лицо у него делается как свекла. На миг даже не видно синяков и отметин от зубов. – Никто не будет смотреть. Никогда. Слышишь? Что с тобой такое? Ты ничего не поняла, что ли, пока тут… – Он вскидывает руки. – Какая разница-то? Verschwinde! [108] Брысь отсюда, пошла прочь! Я с тобой не разговариваю.

– Хорошо. Мне плевать. Я с тобой тоже не разговариваю, дурак.

Я ухожу не оборачиваясь. Лотти кричит что-то у меня из-под жакета, но и она пусть заткнется, потому что мне плевать, увижу я Даниила еще или нет. Да пусть хоть этой же ночью исчезнет, как и все остальные. Ну и пожалуйста, раз эта штука из хрящей ему дороже меня. И пусть он говорит что хочет, но только чтоб не думал, будто я не найду способ избавиться от этой штуки.

Стою и моргаю, глядя на зигзаг света, рассекающий черное небо. Слышен далекий грохот, будто сонная собака рычит у дороги, если тыкать в нее палкой. В яблоне поет деряба – мне видно его пятнистое брюшко, – а Грет несется собрать белье, пока не хлынул ливень. Сдергивает простыню, бьющуюся на ветру, – и тут же хватает меня в охапку, бормоча скверные слова себе под нос, и тащит обратно в кухню.

– Я тебе велела сидеть здесь, непослушная девчонка. Хочешь, чтоб тебя изжарило молнией до хруста? Не надо за мной ходить, за фартук держаться. Почему ты никогда не делаешь, что велят? – Она берет бечевку и привязывает меня за ногу к столу. – Вот тебе, будешь у меня слушаться.

Я воплю и брыкаюсь, но Грет не обращает внимания. Без единого слова она вновь бросается на улицу. Как бы я ни дергала узел, он не развязывается, и я тогда принимаюсь тащить стол к двери, дюйм за дюймом. Он слишком большой, не пролезет. Угол цепляется за косяк. Еще одна вспышка. И еще. Наконец раздается жуткий треск, и небеса разверзаются. Дождь льет как из ведра. Я заползаю под стол, и Грет тоже приходится – она пыхтит и отдувается, толкая корзину с бельем перед собой.

Закончив сушить волосы и орать на меня, Грет наливает мне молока, пирога не дает и принимается за глажку. Обычно тут бывает и сказка. Я вижу по ее лицу, что сказка будет не из лучших.

– Давным-давно, – говорит она, плюя на утюг; тот шипит, – жил да был упрямый ребенок, который никогда не делал, что ему велят те, кто постарше да поумнее. Само собой, Боженька этой маленькой грешницей сделался недоволен, и в один прекрасный день она так разболелась, что никакой врач не мог ее спасти. Могильщик выкопал ей могилку, и упрямое дитя отнесли к церкви. Вот опустили ее в могилку, землей засыпали, но тут она ручку-то и высунула. А они…

– Почему они ее в ящик не положили? Маму унесли в ящике с медными ручками, а сверху цветы.

– Ну вот не положили.

– Почему?

– Кто знает? Может, были очень бедные. Может, она была ужас какая мерзкая. Не знаю. Не положили, и все тут. – Грет плюхает утюг, и по кухне разносится запах паленого. – В общем, засунули они ей ручку обратно в землю и сверху еще холмик насыпали из свежей земли, но та опять высовывается. И деткиной м… и кому-то пришлось пойти к могиле и хлестать прутом по непослушной ручке, день и ночь. И только после этого убралась ручка и спряталась под землю, как ей и полагается.

Я отпихиваю пустую чашку.

– Глупо. Мертвые люди руки не высовывают.

– Ой ли? Не хочешь сама проверять – давай-ка уже делай, что велят. И на будущее: когда я тебе говорю «не ходи за мной» – сиди где сидишь.

Люди все исчезают и исчезают. В основном очень старые дамы и больные, которых забрали в больницу, чтоб им стало получше. И некоторые дети. Лена трет щеки, чтобы появился какой-то цвет. Прошлой ночью мы слышали большой шум. А наутро в птичнике появилось много воронов, все трудятся. Я стараюсь не смотреть.

Хефзиба говорит, что был в Библии такой царь, его звали Орив, что означает «ворон». «Когда-то на народ Израиля нападал один ворон, а теперь глядите-ка – все налетели».

У Грет всю неделю странное настроение – то она все крушит и ломает, то уголки на фартуке скручивает и смотрит в пустоту, вздыхает. Нынче утром метет во дворе здоровенной жесткой метлой, и по углам подымаются блеклые пыльные бесы.

– Оставь меня в покое. – Она отталкивает меня в сторону. – Нет у меня времени на пустые разговоры.

Я топаю.

– Хочу сказку.

– Хоти что хочешь, барышня. Плохо дело, правда плохо. Выставляют на улицу, упреждают за неделю без малого – и это после того, как я себе все руки до мяса сбила, работая на твоего отца. И, ясное дело, все должно быть в идеальном порядке, когда великий владыка и хозяин решит вернуться домой. Я до ночи провожусь, укрываючи всю мебель от пыли. – Она выпрямляется, трет поясницу. – И как он с тобой управится, спрашивается? Как он с тобой управится?

– Хочешь, я на плитки водой побрызгаю, Грет?

– Зря ты зубы мне заговариваешь, – ворчит она. – Да и кончились у меня сказки. Ты меня досуха выжала.

Я все равно брызгаю – беру полные пригоршни воды из ведра и лью на плитки, чтобы пыль улеглась. Собираются кучки грязи, в них я потом поиграю.

– А куда ты пойдешь, Грет?

– Домой, – горестно отвечает она. – Больше некуда. Что еще остается делать старой служанке в такие времена, кроме как вернуться к курам своим да гусям, к полям да лесам? Родители умерли, ферма теперь братнина. Конечно, он еще одной паре рук обрадуется, но старая служанка не нужна будет, когда все закончится. – Она очень громко вздыхает. – Сыновья его вернутся – если будет на то воля Божья и они выживут – и примутся за работу. И тогда что? Никому не нужен лишний рот, если не требуются руки, к нему приделанные.