Мы еще потанцуем - Катрин Панколь Страница 64

В общем, я была весьма горда собой. Говорила себе, что подобными речами делаю дочь тверже, даю ей нравственный стержень, что это задел на всю будущую жизнь. И напрочь забыла, что вообще-то пришла поговорить о Летиции.

Она очень серьезно слушает меня, какое-то время молчит, а потом и спрашивает:

— А тогда почему ты не уходишь от папы?

У меня отвисает челюсть и перехватывает дыхание. Одна фраза — и все мое двуличие разлетается вдребезги.

— Почему ты так говоришь?

Она не отвечает. В глазах — растерянность и испуг.

— Ты обещала не ругаться…

— Я и не ругаюсь…

— Но вид у тебя недовольный…

— Я просто удивлена. Даже очень удивлена.

— Ты же сама хотела поговорить…

— И правильно хотела…

— Ты вечно злишься на папу… Сейчас нет, сейчас ты притворяешься… Но обычно…

Я стою, не в силах произнести ни слова. Окаменевшая. Меня разоблачили. Это я маленькая девочка, а она — мать. Мне хочется положить ей голову на грудь, и чтобы она рассказала про все мои обманы, про напускной энтузиазм и неподдельную трусость. И чтобы погладила по головке, утешила. Чтоб дала мне своего яйцелапого медведя, пустила меня к себе в кроватку и убаюкивала. Пока я не усну.

— Я не хотела тебя огорчать…

— Нет, ты меня не огорчила…

Я успокаиваю ее и заодно себя. Собираюсь с мыслями. Беру себя в руки. Начинаю весь разговор заново. Оставляю свой менторский тон, мы с ней теперь равны. Жюли, видимо, чувствует это и готова пооткровенничать.

— Так почему ты все-таки не пошла к Летиции?

— Я испугалась.

— Чего ты испугалась?

— Испугалась, что встречу ее один раз, а потом больше никогда не увижу. Испугалась, что мне потом будет больно… Понимаешь, мам, если мы не встретимся, я в конце концов ее забуду и мне уже не будет больно…

Не могу передать, до какой степени я была потрясена: моя дочь экономит чувства! Это в восемь-то лет! Бережет свой душевный капитал — как ее мать. Я подаю ей пример: боюсь жить и предпочитаю оставаться в надежном укрытии с нелюбимым, но удобным мужем. Все мое так называемое хорошее воспитание, все уроки любви и взаимопонимания были перечеркнуты одним словом: страх. Страх, который я испытываю сама и который неосознанно передаю ей, потому что боюсь жить, боюсь рисковать, боюсь любить.

Вот с тех пор я и мучаюсь. Что мне делать? Все мое недавнее счастье потускнело, стало казаться каким-то поддельным. Да такое оно и есть. Моя прошлая жизнь, та, что я описала тебе в последнем факсе, тоже кажется мне насквозь фальшивой. Натужной, механической. Все у меня фальшивое, Клара. И что это за храбрость — свалить с детьми под мышкой? И куда идти? И что делать? Как жить? На что жить? И сколько еще таких вопросов… Если я уйду…

Если я останусь, мне будет вполне уютно, но я медленно угасну и передам вирус страха своим детям. Сделаю их трусами.

Клара, я боюсь. Я ТРУШУ. Я думала, что справилась с искушением, задушила его, вырядившись образцовой супругой, и вот нй тебе, страх вцепился мне в глотку.

С Филиппом мне показалось, что все может быть иначе, что можно иначе жить, иначе относиться к мужчине, идти по иному пути, — но я трушу. Твержу и твержу это слово. Я такая же, как Жюли, которая решила не ходить на день рождения.

Мне, как и тебе, нужно побыть одной и хорошенько подумать. Это нужно всем, кто не в силах по-настоящему себя понять и кто предпочитает явить миру карикатуру на самого себя. Надо принять решение. Я должна заткнуть рот безмозглой дуре и дать слово той, другой, с которой мы еще мало знакомы, но которая давно поджидает своего часа…

А если вдруг тебе понадобится капелька нежности, я сразу примчусь. Ради тебя. Не для того, чтобы болтать, а чтобы крепко-крепко прижаться друг к другу, как тогда на красном диване у бабушки Мата…

Целую тебя крепко и люблю.

Твоя Жозефина.

P.S. Завтра пойду сдам анализ. Решено. Сегодня уже записалась на прием. Как только буду знать результат, сообщу тебе».

Клара кладет факс, вздрагивает, словно от холода, обнимает себя за плечи и сворачивается в клубочек на полу. Какой же длинный путь я прошла за эти несколько дней! Мы живем неделями, месяцами, годами словно по инерции, бездумно, никуда не двигаясь, но все это время в нас подспудно идет какая-то работа, неспешная, невидимая и неощутимая. Правда редко звучит в полный голос, правда обычно ускользает от нас. Она словно родник чистой воды где-то в недрах нашей души. Его воды несут все самое лучшее, самое чистое в нас, он пробивает себе дорогу терпеливо, трудолюбиво. И внезапно, в два-три дня, тайная сила, которая точила нас изнутри, переворачивает всю нашу жизнь вверх дном. Вот тогда нужно найти в себе смелость, чтобы поддаться этой новой силе и следовать за ней повсюду, куда бы она ни влекла.

Клара еще колебалась. Она хотела научиться еще одной вещи. Она познала чревоугодие, скупость, ненасытность, мутное зло, причиненное другими, и ослепительное горе, которое причиняешь ты сам. Опыт у нее был. Даже слишком большой опыт. Ей хотелось научиться еще одной, последней вещи, и она хотела убедиться, что для Рафы, одиноко сидящего в углу мастерской, эта вещь так же важна. Эту добродетель она раньше отвергала, почти презирала, отбрасывала, считая признаком равнодушия или робости перед жизнью; но она явилась Кларе в луче света, когда та открыла глаза после долгого сна, и теперь неторопливо развертывала свои тайные древние свитки, как змея лениво разворачивает свои кольца. Имя ей — Терпение. Кларе нужно время, она должна дать времени и терпению довершить свою работу, прежде чем вновь обретет Рафу. И еще она надеялась, что он, затворившись в своей мастерской, пройдет тот же путь, научится ждать и терпеть. Только тогда мы снова сможем быть вместе, — говорила она себе, — вместе, в едином восторге плоти и восторге правды. Но пока она чувствовала, что не готова. Хотела разобраться с остатками прошлой жизни, со всем душевным мусором, сжечь его на огромном костре, который может запалить только она одна. Слишком долго ее жизнь была как открытая рана, прячущаяся под грудой удовольствий, смеха, забавных историй, легких танцевальных па, и если она хочет начать все сначала, выпустить на свет новую, сильную Клару, ей нужно устроить громадный костер из всего этого хлама. Огромный радостный костер, в который она должна войти сама, если не хочет прибегать к помощи Бога или к любому другому плацебо, сама и одна — хотя бы для того, чтобы не предать Его, каким бы именем его ни называли.