Когда погаснет лампада - Цви Прейгерзон Страница 64

— Ой, мама! — отчаянно закричала Фирочка.

Анна Дмитриевна еще некоторое время постояла рядом, а затем повернулась и тихо вышла из комнаты. Много обязанностей у старшей медсестры. В принципе, можно было бы позвать к роженице военврача Орлова из госпитального штата — он по профессии акушер. Но старшая медсестра так занята, так занята! У нее совсем нет времени, ну просто ни минутки!

Вечером состояние Фирочки ухудшилось, температура поднялась до тридцати девяти. Об этом известили Хаима-Якова и Песю, которые дежурили в больничном дворе. Пришел наконец и Орлов. Он осмотрел Фирочку и покачал головой.

В дополнение ко всему хлынул проливной дождь. Тамара закрывает окно. Старики все еще в больнице, она одна в доме. Снаружи гроза, ливень, раскаты грома. А в горнице спокойно тикают на стене ходики, раскачивается взад-вперед старый маятник.

Вдруг хлопает входная дверь. Это бабушка Песя. Она в длинном плаще, капли воды падают на пол. На лице у Песи смятение, но голос тверд и решителен:

— Тамара, одевайся, мы уходим!

— Куда? Под ливень?

— Ливень кончился. Нам надо идти. Фирочке очень плохо.

Бабушка и выучка выходят на улицу. Дождь и в самом деле кончился, радуга прорезает себе дорогу меж тяжелыми тучами. Солнца еще не видно, но уже чувствуются его близкие шаги. В небе радужная дуга, в садах и огородах сияет умытая зелень, звенят веселые капли. В воздухе сочный запах, какой бывает только после ливня: запах цветов, травы и мокрой земли.

Оступаясь и увязая в грязи, старуха и девочка сворачивают к еврейскому кладбищу. За их спинами полощется платок влажного свежего ветра.

Еще не вечер, но в штибле полумрак. Габай Арон Гинцбург сидит у стола. Он встречает Песю бледной полуулыбкой:

— Вот записка. Я написал ее заранее. Снимите обувь!

На клочке бумаги слова — наполовину иврит, наполовину идиш. Но у старой Песи своя молитва. На цыпочках входят Песя и Тамара в шатер Старого Ребе Шнеура-Залмана. Над святой могилой круглый деревянный купол. Песя кладет на него записку и начинает говорить тихим, почти неслышным голосом:

— Учитель мой и рабби, служанка твоя Песя, дочь Зелига, склоняется перед тобой и умоляет о помощи. Взойди в милосердии своем к небесному престолу и попроси Того, чье Имя благословенно, за роженицу Эсфирь, дочь Залмана. Эсфирь, дочь Залмана, — молодая девушка, еще не видавшая жизни. Эсфирь, дочь Залмана, только-только раскрыла глаза свои, чтобы взглянуть на мир, — и вот уже угрожает ей смерть. Пусть смилостивится над нею, пусть спасет ее, пусть не берет молодую эту душу! Святой ребе! Пожалуйста, избавь! Помоги своему народу, спаси его от горечи смертной!

Стоит перед могилой старая Песя, слезы текут из ее глаз. Тамара молчит тут же, рядышком. Сгущается вечер за оконцем, обращенным в сторону кладбища, но зато все светлее становится огонек в бедном светильнике на столике в углу.

Неужели и впрямь суждено Фирочке умереть? Увы, не помогли ни молитвы свекрови, ни лекарства, ни уколы доктора Орлова. Согласно диагнозу врача, вследствие заражения у больной началось воспаление почек. Фирочка умерла, но ребенка удалось спасти.

Утром тело невестки положили на пол в горнице дома Фейгиных. Старое морщинистое лицо Песи опухло от слез. Двери хлопали, впуская и выпуская тех, кто пришел поддержать семью в горестный час. Приходили евреи и еврейки, взрослые и дети. Пришли Шапиро с женой и старый реб Довид, и семья Ехезкеля Левитина, и семья Берман, и, конечно, кладбищенский габай Арон Гинцбург. Женщины омыли тело согласно указаниям Эсфири, мастерицы лапши.

Пришла смерть в дом Фейгиных, и пришли друзья, и знакомые, и просто евреи. Пришел и Ким, еврей наполовину. Пришли и все Тамарины подружки. Мало-помалу собралось около ста человек провожать молодую женщину в ее последнюю дорогу.

Тело положили на носилки и понесли к кладбищу. Служка Беломордик шел впереди, держал коробку для пожертвований и возглашал: «Пожертвование спасает от смерти!» Взошло солнце; в небесах гуляли чистые облака, и свежий ветер носился по городским улицам. Не иначе как осень пришла. Обувь вязла в грязи; люди шагали торопливо, как будто в воздухе нависало над ними неведомое чудовище в широком одеянии неотвратимой беды.

Выкопали могилу и стали хоронить. Послышались крики и горестные восклицания, и плач, как это принято у женщин. Лишь Эсфирь, мастерица лапши, не плакала. С палкой в руке стояла она перед раскрытой могилой, обратив к ней изрезанное морщинами лицо. Не в первый раз провожала она мертвое тело к его узкой постели успокоения. Вот и еще одну душу забрали с земли — чего тут рыдать? В обычные годы они ходят в это время с Нехамой из дома в дом, делают людям лапшу. А этим летом пришла война, не до лапши сердцу человеческому. Но жизнь тем не менее продолжается, люди живут, люди умирают. Придет и ее час спуститься в могилу.

Тамара еще не знала того набора правил и ухищрений, который сопутствует взрослым дочерям Евы на их жизненном пути. Поэтому она просто плакала — искренне и очень горько. Лицо ее исказилось, глаза покраснели, ноги были вымазаны грязью, и она очень напоминала заброшенную нищую сироту. Ким Вортман смотрел на девочку, и сердце его сжималось. Он ведь тоже впервые столкнулся со смертью лицом к лицу.

Люди стоят у могилы, опускают тело в ее разверстый земляной зев. Слышатся молитвы «Эль мале рахамим» и кадиш [36]. Хриплы голоса молящихся. Сильный ветер раскачивает кроны деревьев, волнами идет трава на лугу, дрожат красноватые головки репейника. По воздуху летят палые листья, липнут к мокрым надгробиям, кровоточат, умирают. Умирают и они.

Вечером несколько человек приходят навестить скорбящую семью. Хаим-Яков сидит на низеньком табурете и читает книгу Иова. Рядом примостились старики. Песя возится по хозяйству, глаза ее заплаканы. Разговор идет о повседневном. На этот раз его цель заключается не только в том, чтобы отвлечь скорбящих хозяев от тяжелых мыслей. Повседневная тема нынче такова: уезжать из Гадяча или ждать дальше? На сегодняшний день осталось в городе около трехсот евреев, они смущены и растерянны. В большинстве это старики, больные или люди, обремененные неподъемными семьями. Никто не может оценить размеров приближающейся опасности. Только Шапиро уверенно советует бежать, и как можно скорее. Гитлер — страшный хищник. Злодей Аман [37] по сравнению с ним — невинный ягненок. Нужно бежать и положиться на судьбу. Был бы он здоров, ушел бы из города прямо сейчас, пусть даже пешком. В его собственном положении — какой смысл уходить? С таким больным сердцем он умрет, едва успев выйти из Гадяча. Но те, у кого еще есть силы, не должны терять времени!

В комнате воцаряется тишина, слышно лишь сдержанное тиканье ходиков. Хаим-Яков нарушает молчание, невнятно произнося несколько слов из книги скорбей, книги Иова. Потом берет слово чернявый габай. Нет, он не собирается уходить. Он останется в городе назло всем гитлерам. От судьбы не убежишь; в годину бед не помогут никакие хитрости. Вспомните, евреи, десятерых казненных мудрецов [38], вспомните замученных во времена Хмельницкого. Если суждена тебе жизнь, уцелеешь в любом случае; если нет, то какой смысл суетиться? А в его случае есть еще одна причина: уйдет габай — кто позаботится о Негасимом огне на святой могиле?