Пуговицы - Ирэн Роздобудько Страница 65

Говорила короткими и четкими фразами, которых он ждал от женщины в черных колготках в сеточку.

Ничего лишнего.

«Я тебе нравлюсь?» — «Будем дружить!»…

— Сразу видно, что ты — порядочный человек. Только не пей больше, а то ничего не получится.

— И так ничего не получается, — махнул рукой он.

— Чего тебе не хватает?

Он задумался и пробормотал хмельным голосом, что ему всего хватает: есть интересная работа, хорошая квартира, здоровые родители, необременительное одиночество, насыщенное прошлое.

А теперь все может приобрести больший смысл, ведь он собирается жениться и… и, скорее всего, заведет рыбок и собаку.

Вот оно что…

«Ромеро» был обычным, таким, как только что покинутый ею Стасик.

Как все остальные.

Марина хотела встать и попрощаться, но он жестко положил свою руку на ее и сказал, поморщившись, словно его пронзила зубная боль:

— Не уходи!

Она покорно опустилась на стул.

Он наполнил рюмки — себе и ей.

Яркий мир снова взвился перед ней, даже несмотря на очевидную грубость ситуации, не свернулся, не исчез, а приобрел еще больший объем, как природа перед грозой.

Из кафе они вышли вместе.

— Ты похожа на Суок… Знаешь? Такая же… прозрачная… — хмельным голосом пробормотал он и добавил еле слышно: — Я запутался, Суок…

На противоположной стороне улицы был довольно дорогой отель, он повел ее туда.

Она не возражала. Пусть все идет как идет. А на что можно было надеяться? Что он узнает ее?

Ну, может и вспомнит тот резиновый город, грязный сквер, девочку, грызущую кончик косы, те стихи — и что?

Отшатнется, как от еще одной проблемы, которых у него, кажется, и без нее хватает.

…Поразила осторожность и нежность, с которой он касался ее, словно она действительно была той девочкой на шаре.

В какой- то момент ей даже показалось, что они давно вместе, только играют в прятки: блуждают в темноте с завязанными глазами.

А зрением обладают только руки.

И что утром, сбросив повязки, они узнают друг друга, посмеются над собственной слепотой и вздохнут с облегчением: игра закончилась.

…Но, проснувшись утром, она увидела только скомканные простыни и доллары, лежавшие рядом.

* * *

…Громкоговоритель, зазывавший население микрорайона на цирковое представление, проехавшись по улице трижды, затих.

Пришла няня.

Марина помыла чашку и начала собираться на работу.

Вечером она еще должна была зайти к Любови Даниловне Севериной, которая теперь находилась под опекой сиделки и ждала ее, чтобы «поговорить» об этой «проклятой Америке», из которой «не возвращаются».

Попробовать убедить себя и ее, что это не так.

И прочитать несколько глав из «Джен Эйр», как это делал ее сын…

Нью- Йорк, 2013 год Денис

…Зеркальный шар мерцал перед глазами.

Во вспышках отрывисто возникали лица моих друзей — таких же забавных, каким был и я сам: бобики в гостях у Барбоса с зелеными, красными, синими бликами на мордах.

Герои невидимого фронта!

Ведь, кроме иностранных журналистов, нами не поинтересовался ни один из наших. И мы окунулись в роскошь и разгул звездной жизни в оазисе цветущего капитализма.

И сами стали центром веселья, недоступного или просто непонятного нашим иностранным собратьям.

Они увивались вокруг нас, как пчелы, мухи и другие насекомые, перед которыми выставили блюдечко с диким медом.

Плохо помню детали, но в тех вспышках оставались видения непостижимого братания и невероятной любви, которую испытывал к каждому «пингвину» или любому обнаженно-шелковому попугайчику.

Еще раз убедился, что мир мал, как апельсин, — помещается в ладонь.

Выжимай из него сок одним движением и пей.

Но есть одно условие: он первым должен выжать из тебя все соки!

Вспышка: человек десять стоят вокруг нашего столика, все мы обнимаемся и поем «Естердей» и «Елоу сабмарин».

Вспышка: мы затягиваем «Ой, чей то конь стоит». А что они все подхватывают, одному Богу известно. Но поют.

Вспышка: смех Лизы. Вижу и слышу его впервые. Неужели ей не двадцать?!!

Вспышка: Дезмонд становится на колено перед Лизой, и его жест повторяют с десяток мужчин. Ну и кабаре!

Вспышка: лицо актрисы, имя которой постыжусь называть из соображений скромности, — мы танцуем в толчее танцевального зала и говорим, что учились в одной совдеповской школе. Ее золотой шлейф путается под ногами, и я подбираю его себе на плечо. Раздаются аплодисменты и смех.

Все, что вне этих вспышек, — моя личная темнота, моя альтернатива, которую всегда ношу в себе, словно лакмусовую бумажку для проверки подлинности раствора, в который меня погружают обстоятельства.

В этой далекой темноте, как в седой бутылке, закупорены другие времена, другие лица, другая музыка. Я ныряю туда и лежу на самом дне в позе эмбриона, наблюдая, как высоко вверху — там, где светится кромка горлышка, — мерцают и бушуют праздничные вспышки.

Главное — не спутать, где ты настоящий, а где выполняешь обязанности любимца судьбы…

…В четыре часа утра Нью-Йорк выглядел усталым, похожим на нас, возвращавшихся с вечеринки: скомканные, спрятанные в карман галстуки-бабочки, запах табака в волосах, замедленность движений.

Мы были вывесками, на которых погасли праздничные гирлянды. И такими же были улицы — без сияния рекламных огней они выглядели более настоящими, естественными и сосредоточенными на предстоящем дне. Собственно, Нью-Йорк был тружеником, а его вечерний лоск предназначался тем, кто хотел оставить в нем свои деньги.

В лифте Дезмонд Уитенберг сказал, показывая оттопыренный бутылкой шампанского карман:

— Поедем на крышу. Стоит увидеть восход солнца. Ну и наконец отметить это дело без свидетелей.

И нажал на кнопку верхнего этажа.

Мы не спорили. Только здесь, в красной мягкой кабине замкнутого пространства, которая едва слышно гудела, поднимая нас на высоту птичьего полета, я наконец почувствовал, что все позади, что можно расслабиться. Дез обнял нас за плечи. Мы молчали. И вот такой скульптурной группой, символизировавшей дружбу на века, всплыли на крышу.

Наверху нас ждала цивилизация — со столиками и шезлонгами, с цветником и баром, за стойкой которого дремал бармен.

Увидев нас, он встрепенулся, но Дез махнул ему рукой, мол, не обращай внимания.