Лонгборн. "Гордость и предубеждение". Из жизни слуг - Джо Бейкер Страница 66

– O todos matamos ahora [16].

– Оружие на землю, – торопливо скомандовал Пай.

Солдаты, нехотя поднимаясь, повернули к нему лица, белевшие в ночи. Сержант дернул головой: давайте скорей. Они были сейчас как на ладони и не могли дать отпора неприятелю, которого не видели. Пай – его мокрый от пота лоб блестел в лунном свете – подал пример, первым бросив ружье на землю. Джеймс повиновался и нехотя опустил оружие на колкую траву, а следом за ним и остальные. Стволы негромко лязгнули друг о друга.

Солдаты сбились в кучу. Джеймс плечом чувствовал плечо Пая, а локтем касался Стивенсона. Он слышал их дыхание, частое и прерывистое. Присел и пошарил вокруг себя рукой. Свиньи лежали в пыли, почти рядом.

Джеймс уловил движение на склоне. Слегка подтолкнув Пая, подбородком указал вперед. Из-за камней появились бандиты. Оступаясь на осыпи и поднимая пыль, они спустились, окружили англичан. Молодой парень улыбался, Джеймс видел, как белеют в темноте его зубы. Эти люди принесли с собой незнакомый запах, странный, мускусный, как у оленей. Старик нагнулся подобрать их ружья и сгреб в охапку, как дрова. Вожак, с лицом грубым и бугристым, словно земля, что-то сказал по-испански. Джеймс разобрал лишь несколько слов: ingleses, idiotas и hijos de puta [17]. Все испанцы были худы как щепки.

Свинью и поросят подняли и, покачивая на жердях, унесли куда-то вверх по тропе, исчезающей меж камнями. Тропу невозможно было заметить, если только не видеть, как по ней идут люди. Несколько шагов, и они скрылись, просто растворились в темноте. Джеймс так и стоял не шелохнувшись. Ему казалось, что в воздухе все еще висит широкая белозубая улыбка.

Один из англичан чуть слышно присвистнул.

– Ублюдки, – сказал другой.

Пай вытер лоб рукавом:

– Повезло нам.

– Это называется повезло?

– Они отняли только ужин. Это не самое страшное. Нам всем могли выпустить кишки. А окажись мы французами, отрезали бы яйца и заставили сожрать. – Пай отвернулся и двинулся вперед, пробираясь сквозь сухие искривленные сосны к выходу из лощины.

Морозным зимним утром, на перекрестке за Альба-де-Торрес, где они сделали привал, чтобы напоить лошадей, Джеймс прочел на дорожном камне: Salamanca, 15 Millas [18].

– Можем поспеть до заката, – заметил он.

Сержант Пай криво улыбнулся:

– Ох и отжарим этих саламаночек нынче ночью!

И тут был получен приказ, от которого по колонне, как ветерок по ячменному полю, прошел вздох разочарования: возвращаться в Португалию. Джеймс, не двигаясь с места, молча глядел, как солдаты, оскальзываясь на камнях и жидкой грязи, поворачивают лошадей и пытаются развернуть орудие в обратную сторону, на запад. Спохватившись, он бросился к своим, подставил плечо, и орудие удалось выровнять. Они уходили от Саламанки. Уходили от цели, к которой стремились все это время.

Стоял декабрь. Небо было белым и холодным, над полями кружился снег.

В Саагун-де-Кампос Джеймс понял, что голод, донимавший его раньше, – это и не голод вовсе. Нынешний голод был особенным, более жестоким, мучительным, даже лютым. Прежде он такого не знал: голод вгрызался в кишки, крошил зубы, сдавливал виски. У Джеймса ввалились глаза, он стал раздражительным, вспыльчивым.

Подойдя к городку, они обнаружили там значительное скопление войск. Французы только что были обращены в бегство. Это великая победа, говорили офицеры, мы победили, хотя неприятель имел существенный перевес. Она войдет в историю, как сражения при Креси и Азенкуре. Всякий раз, говоря об английской военной доблести и посрамлении французов, люди станут вспоминать Саагун-де-Кампос и восторженно качать головами.

Городок был разграблен, грязен и опасен. На темных улочках за церковью Сан-Тирсо и под ее аркадами собирались призраки. Они выстраивались в ряд, изможденные, с громадными глазами, блестящими в тусклом свете, шишковатыми суставами на тощих руках и ногах.

Туда зачастили и пехотинцы, и артиллеристы: солдаты ищут удовольствий везде, где могут. И, видит бог, эти не то женщины, не то дети отдавались за деньги с большой охотой. Если только уместно было говорить об охоте – в такие-то времена.

– А вся штука в том… – захохотал Пай и разом осушил высокий стакан терпкого вина, таких стаканов было выпито уже множество, отчего сержант пришел в настроение, способствующее рискованным признаниям, – штука в том, что здесь ничего не стоит полакомиться свежатинкой – из той, что осталась свежей в этой забытой богом дыре. Эти дурочки сами напрашиваются, чтобы их облапошили. Желторотый молодняк! Задатка не просят, пообещаешь – поверят. А когда ты взял свое и не дал им обещанного – хлеба там или сухарей, – что такая девчонка тебе сделает? Побьет? Ха! Пырнет ножиком?

Джеймса мутило, он одним духом допил вино, не глядя на Пая.

И отправился бродить по узким улочкам. Желания эти мешки с костями у него не вызывали, он даже не понимал, как кого-то может к ним тянуть. Напротив, они вызывали у него щемящую жалость и все возрастающую ярость. Теперь-то он понимал, как ценно все то, от чего он прежде отчаянно стремился уйти: теплая постель, чашка молока, жизнь, в которой каждый день похож на следующий и не хватает разве что гладких камешков, чтобы отгонять с грядок вороватых ворон.

Джеймс шел мимо девочки-оборванки, держащей на коленях мальчонку. У него был с собой хлеб, Джеймс вытащил его, протянул. Она посмотрела на еду, на него. Потом, морщась, положила мальчика на землю и что-то шепнула ему на ухо. Тот сел и сунул палец в рот. Девочка подошла к Джеймсу, жалкая, испуганная, начала расстегивать платье.

Джеймс скорее сунул ей краюшку, отдернул руку, отступил назад, мотая головой – нет, нет, – и торопливо пошел прочь, оставив ее стоять в растерянности, с хлебом в грязных ручонках. Дойдя до угла, он обернулся: девочка наклонилась к брату. Она разломила краюшку пополам, жевала сама и смотрела, как малыш мусолит корку.

Джеймс шел вперед, ощущая вину и неловкость. Может, эта краюха немного отсрочит их конец. Вот только к лучшему ли это?

Пая, направляющегося к уединенным аркадам Сан-Тирсо, он заметил издалека. Раздался явственный смешок, темный мундир слился с тенями.

Джеймс видел, как от стены отделяется тощее, щуплое тельце, как Пай возится с застежкой на своих панталонах.

Чуть позже сержант отправился восвояси, бодро помахивая пайком, а за ним молча, широко раскрыв глаза, стайкой тянулись ребятишки. Джеймс сжимал и разжимал кулаки. Он был этому свидетелем и ничего не предпринял, значит, запятнал себя.

От голода он скверно спал: изможденные дети явились ему во сне, окружили, тянулись к его губам своими истрескавшимися губами. Он проснулся, дрожа, – в небе над ним кружилось воронье.