Не исчезай - Женя Крейн Страница 66

Мистер Пек, ставший отцом духовной психологии, писал: жизнь и вправду трудна, духовный рост – сложный, напряженный труд; из чего следовал вывод: нужно посвятить всю себя этой работе и не ждать послаблений, ибо этот внутренний труд уготован ей на всю жизнь.

Утверждение это не стало новостью для Любы. С самого детства, когда ее ставили на табуреточку, заставляя читать стихи, начиная с «уронили мишку на пол» и ослика, который все идет, не падает и вздыхает, – с самого раннего ее далекого советского поэтического детства знала она, что «душа должна трудиться».

И она трудилась! Вовсю! Старалась, мучилась, боролась с собой. И теперь, отдавшись этому, казалось бы, неблагодарному труду с вновь обретенным энтузиазмом, Люба стала потребительницей – одной из миллионов жаждущих. Поклонницей современной поп-психологии.

Но проторенная тропа, оказалось, ведет в никуда; путь, по которому путешествуют в одиночестве, был именно тем самым одиночеством. В его рамках она и пыталась научиться существовать с наименьшими потерями.

Тем не менее пример Роберта вдохновлял. Вопреки всему он победил. Не ушел незаметно, оставив неутешных родных и память по себе, как другие. Нет, он остался! Вернее, умерла и уже давно разложилась его плоть. Но стихи, фотографии, письма бережно хранились. Разве не означало это, что он победил смерть, безумие, судьбу? Настоящий боец, этот Роберт. Боролся против судьбы. Не желал принимать навязанные ему условия заведомо проигранной игры. Шел напролом, несмотря ни на что. Верил в исключительность своей судьбы.

Любе тоже нужно поверить в судьбу. Но в какую? Разве знает она? Судьбу жены, матери, любовницы?

Никому бы она не призналась. Стоило доверить эту тайну хоть единой душе, и судьба Любы становилась очевидной – быть запертой в заведении для душевнобольных. Как Джинни. Но то, что с ней случилось, было истинной правдой. Уже несколько лет она изменяла мужу с призраком великого Поэта. Вот оно, лекарство от уныния.

Каждая клеточка тела жила и светилась радостью. Дни переливались многоцветной радугой. Мгновения, проведенные с Робертом, беседы и близость – вот истинная драгоценность, в этом смысл, надежда, оправдание всему; лелеять память об этих минутах, перебирать в дни душевной слабости, пьянеть от воспоминаний, словно мгновения эти – дурманящий, дразнящий эликсир счастья.

То, что запомнилось, отпечаталось в памяти ярче всего, – самый первый раз. Так оно и было, как у юной девушки – в первый раз. Нет, как у старой девы, не сумевшей вовремя познать земную страсть, – первый опыт, запоздалый, сладкий, томящий. Подобно земле, забывшей истинное предназначение, заскорузлой, засыхающей, пахарь изо всех сил пытается вскопать, удобрить, увлажнить эту почву, что стала всего лишь поверхностью, пылью. И упавшее в нее первое робкое зерно прорастает тонким, нежным ростком, слабо зеленеет, но тянется вверх – к солнцу.

То был воскресный вечер. Утро они провели с профессором Джейком и его женой Джейн. Профессор позвонил накануне и предложил отправиться на просмотр голливудской «Лолиты». Посмотреть, обсудить – такова была цель. Джейк явился со своей дорогой Джейн, Люба – приличия ради – привела мужа Гришу.

В зале пригородного кинотеатра, вмещавшего человек триста, помимо Джейка с Джейн и Любы с Гришей было еще четыре человека – мужчина с женщиной, а также две пожилые дамы. Гриша купил целое картонное ведро попкорна и теперь усердно его поглощал, запивая пепси-колой. Люба стеснялась мужа, но замечаний делать не решалась. Побежали первые кадры фильма. Джейк тут же задремал. Джейн некоторое время держалась, затем тоже склонила головку на грудь.

– Дорогая Луба, знаете ли вы, что этот фильм был признан скандальным?

Они сидели в маленьком ресторанчике, где подавали итальянскую тонкую пиццу и кофе. Просмотр завершился, началось обсуждение. Джейк не желал расставаться с привычным профессорским тоном. «Может, я его последняя ученица?» – подумала Люба.

– Не знаю. Я в те годы, когда вышел фильм, газет не читала.

– «Лолита» появилась на широком экране только через два года после того, как была снята. Как это у вас в России говорят? Фильм два года «пролежал на полке».

– Джейк, вы просто кладезь мудрости и познаний, – ответствовала ему Люба, пряча глаза. Неожиданно для себя она была поражена чувственностью того, что увидела на экране, в самое сердце. Что было делать с этими, мало ей знакомыми, непривычными, некомфортными ощущениями?

– Вы понимаете, Луба, что сам роман был иносказанием? Это наше американское ханжество сделало «Лолиту» лолитой.

Но Люба не желала обсуждать фильм. Она мечтала попасть домой. Жаждала уединения.

Дома были чай вдвоем, всегдашний телевизор и тепло надоевших вечеров – долгих, предсказуемых, набивших оскомину, ненавистных, неизбежных. Но Люба не хотела садиться на привычное место у экрана. Не желала диванного счастья, телевизионного похмелья. Слонялась из угла в угол, прибирала, пыталась читать. Муж изредка отрывался от экрана, звал ее присесть рядом, похлопывал по дивану ладонью – так зовут кошку. Наконец выключил телевизор, встал, подошел вплотную и заключил ее в объятия. Утомленный долгим воздержанием, увлек несговорчивую подругу разговорами, соблазнив редким вниманием и лаской, а затем потащил в спальню.

В первые годы их совместной жизни сексуальные запросы мужа заметно превосходили то, что Люба пыталась в себе возбудить, и нередко она отказывала ему в близости – Гриша уверял, что она тем самым укорачивает ему жизнь. В конце концов он устал уговаривать жену и заявил: «Знаешь, я устал домогаться. Если женщина меня не хочет, я эту женщину тоже не хочу». Так и жили. В те нечастые моменты, когда Гриша, переступая через свои принципы, не желал терпеть навязанное воздержание, ну что ж, она терпела его домогательства. Но на этот раз происходило непривычное. Ее собственное желание мешало, жгло, требовало воплощения. Неумело раздевая мужа, она отводила глаза. Настойчиво, но тоже неумело он удерживал ее лицо в ладонях. Запутавшись в застежках, крючках, как два неумелых подростка, они лихорадочно, неловко пытались избавиться от своих оболочек. Нечаянно увидев свое отражение в зеркале, Люба очнулась: «Что происходит со мной?» В смущении она отступила. На пороге стоял Роберт Фрост.

Что за странная женщина? – подумала писательница N, вычислив (как рыбак рыбака) российское происхождение заинтересовавшей ее особы. В своей солнечной Калифорнии ей случалось встречаться с русскими американцами, приехавшими из бывшего СССР. Встречи с ними оставляли неприятные воспоминания. Писательница N жила в Америке и не стремилась соединять свою судьбу – будь то ее личная или литературная судьба – с «людьми из гетто». Ей приходилось наблюдать слабоумных стариков, крикливых иммигранток с невоспитанными детьми, их неудачников-мужей. «Видимо, эта тоже психически нездорова», – подумала писательница N и тут же решила, что ей совершенно необходимо познакомиться с женщиной, так горячо шептавшей что-то стоящему напротив креслу. Иногда она останавливалась, вглядываясь в пустоту, набычившись, напряженно – словно выслушивала ответы, – и тогда углы ее рта закруглялись вниз, к подбородку, как математический знак, объединяющий систему из нескольких уравнений. Затем она вновь взмахивала руками и продолжала говорить, напряженно и лихорадочно, сложив лицо в страдальческую гримасу. Усталое лицо с детскими наивными глазами.