Прозрачные леса под Люксембургом - Сергей Говорухин Страница 67

Михалыч сел на постели, спустил ноги с кровати.

– И оставить эту границу нельзя, потому что тогда они подойдут вплотную к нашим границам… – Он прикрыл озябшие ноги одеялом. – Это правильная война, Жень. И страна должна знать об этой войне. Сними ее… А идея… Идея придет сама по себе.

– Кому это сейчас нужно? – вставая, произнес Левашов. Он знал, что Михалыч не ответит на этот вопрос.

– Не знаю, – глядя в сторону, не сразу ответил Михалыч. – И все-таки сними. Докажи, что мы были правыми…

Михалыча выписали через две недели.

Он знал, что его выписывают умирать, и не собирался цепляться за жизнь, понимая, что ее конец будет еще страшнее, мучительнее для него и невыносимее для окружающих. Ироничный, часто безрассудный, подвластный эмоциям – он впервые в жизни запрограммировал себя на конкретную задачу. И решение этой задачи стало единственным делом его жизни, которое он исполнил с не свойственной ему строгой, механической и уже отрешенной последовательностью.

Дома, поддерживаемый женой, он прошел в кабинет, лег на диван и, укрыв ноги пледом, бесстрастным непререкаемым голосом продиктовал необходимые распоряжения. Затем выпил два стакана крепкого чая с лимоном, выкурил трубку хорошего табака и, зная наверняка, что этого нет в холодильнике, попросил жену сходить на рынок за домашним творогом.

– Какой творог, Юрочка? – испуганно спросила жена – в доме никогда не держали творога. – Странно, ей богу…

– Домашний, – ворчливо отвечал Михалыч. – Человек хочет творога. Что тут странного?

Жена ушла, доверившись его привычно-ворчливым интонациям, капризному, присущему больным желанию чего-то необычного.

До рынка было пятнадцать минут ходьбы, она шла и думала о том, как непредсказуемо меняются человеческие привычки: он, никогда не любивший молочного, вдруг настойчиво потребовал творога, и теперь каждый день она будет с утра бежать на рынок за домашними творогом и сметаной, пока…

Она понимала, что это «пока» наступит скоро, очень скоро. Что уже ничего изменить и предпринять невозможно, и сейчас все подчинено одному: сделать его уход наименее болезненным, сохранить иллюзию прежней, когда-то счастливой жизни…

Она слишком долго надеялась на чудо, профессоров и новейшие технологии «кремлевки», моталась по деревням в поисках народных целительниц, отпаивала его травами по их рецептам, а он таял и таял на глазах…

Перед уходом он попросил жену присесть и долго держал ее ладонь в своей руке, смотрел выцветшими глазами, словно запоминая давно знакомые черты лица… В глазах стояли слезы.

А она сидела на краю его постели и с ужасом думала только о том, что и это теперь тоже «пока»…

– Ладно, иди, – отпуская ее руку, наконец, сказал он своим вечно недовольным тоном, – а то ты меня без творога оставишь…

Жена ушла, обманутая его будничным голосом, незамысловатой полудетской ложью… На войне это называется тактикой отвлечения противника. Простейший тактический ход…

Что отняла у него война? Друзей, силы, годы…

Что он обрел на войне? Друзей, силы, умение принять единственно верное решение, мудрость потерь, трофейный браунинг, лежавший в ящике письменного стола, и отдельно, россыпью – патроны к нему, о которых никто не знал…

Он с трудом поднялся, включил видеомагнитофон, достал «браунинг», снарядил обойму и, вернувшись к дивану, долго, не отрываясь, смотрел на экран. Потом зачем-то перекрестился, передернул затворную раму и выстрелил в висок, исполнив свою последнюю работу на земле так же спокойно и достойно, как и все, что когда-либо делал. Михалыч умер, а на экране телевизора продолжали плыть бурые вершины афганских гор, от которых все дальше и дальше, отстреливаясь тепловыми ракетами, уходил к границе вертолетный полк. И в треске радиосвязи, пренебрегая кодовыми обозначениями, со всех «бортов» неслись в эфир еще растерянные, еще не верящие, но уже обезумевшие от счастья голоса:

– Уходим, ребята! Уходим!..

– Значит, деньги, Евгений Иванович, суточные и командировочные получите в бухгалтерии, а за камерой, кассетами и всем остальным заедете, как условились, в день отъезда. Ну, что ж, давайте прощаться…

Они одновременно встали из-за стола.

– Вы поаккуратней там… – директор выдавил легкое подобие улыбки. – Все-таки мы в вас большие деньги вложили…

Собственно, он был неплохой мужик – директор компании «Пирамида», и эта дурацкая вырвавшаяся шутка была лишь следствием его состояния. Ему доводилось финансировать военные экспедиции, но предыдущие войны разыгрывались статистами и пиротехниками в ближайших лесах Подмосковья, а эта война действительно существовала в далекой, неизвестной, но от того не менее опасной реальности. И на эту войну сейчас уезжал Левашов, а он, директор, оставался в просторном офисе с черными полированными столами, селекторной связью и хорошенькой секретаршей за дверью. И потому он чувствовал себя скованно и неловко, как-то не по-мужски, что ли.

– Все будет нормально, Валерий Андреевич, – успокоил Левашов. – Мы сделаем замечательную картину. Кассовую…

– Это вы напрасно, – смутился директор. – Не хлебом единым, как говорится…

– К сожалению, только говорится.

– К сожалению. Что делать – время такое. Безбожное… – Директор протянул Левашову руку. – Значит, тридцатого в десять часов водитель будет ждать вас у офиса. Рейс, если не ошибаюсь, у вас в двенадцать с чем-то…

– Как тридцатого? – Левашову показалось, что он ослышался.

– Вы загляните в билет, Евгений Иванович…

Левашов достал билет.

В разнообразии цифр, обозначающих время, рейс, место и теперь сливающихся в непостижимые миллионы, он все же сумел различить дату вылета.

Он улетал через неделю.

…Молча, задыхаясь от перегрузки и недостатка кислорода, уходил вверх по тропе взвод Истратова.

Десантники понимали, что кровавая схватка у Шурупдары внесла существенные коррективы в тщательно разработанный план операции, и только стремительный выход к перевалу может спасти их. Но, как всегда бывает на войне, – в самый ответственный, самый напряженный момент, от которого зависит твоя собственная судьба и судьба твоих товарищей, силы оставляют тебя. И, сглатывая соленый пот, закусывая до крови губы, с трудом передвигая одеревеневшие ноги, ты как никогда отчетливо понимаешь, что никакая воля не может противостоять парализовавшему тебя бессилию.

И только уставшие, в белом от пота камуфляже, но по-прежнему такие надежные спины товарищей заставляют тебя верить, что ты сумеешь преодолеть, дойти, не сломаться…

Двухчасовой переход окончательно вымотал десантников. Через два часа семь минут Истратов остановил группу на небольшом, закрытом скалами пятачке.

– Привал! – объявил Истратов. – Десять минут. Кто закурит – оставлю здесь навсегда. Ким, выстави охранение. Десантники потянулись к сочащейся по скалам воде.