Праздник побежденных - Борис Цытович Страница 67

— Какой мотор?

— Тот, что ржавеет под орехом, на нем отливка БМВ.

— Что это значит?

— «Баваришен мотоверк».

Натали посмотрела на лебеду, где под индюшиным пометом белел глыбой мотор.

— И стоило ему тарахтеть, жечь бензин, пересекать Европу, чтобы вот так ржаветь под индюшачьим пометом где-то в России?

Феликс обнял ее, и они пошли к берегу. Они так и стояли, обнявшись, на берегу. Она поглаживала его руку, и закат отражался в ее глазах. Вода в заливе стала маслянисто-черной, мысы и каменные головы теряли очертания, размываясь в сумеречном небе. А они все стояли и слушали, как в расселине под ногами всхлипывала волна и над головой скрипяще перекликались какие-то птицы.

— Мне здесь очень нравится, Феликс, — тихо сказала она, — колодец в пяти шагах от моря, а вода в нем пресная, холодная и очень вкусная, и все здесь странно и загадочно — я ничего подобного не испытывала прежде. Я рада, что приехала.

Феликс обернулся и, заметив, что Мария Ефимовна напряженно прислушивается, сказал:

— Стадо идет, она его слышит.

Погодя и они услышали тусклое звяканье колокольцев, меж холмов из распадины выливалось темное пятно. Собаки клубками катались, покусывая отстающих овец. Вскоре в белой пыли по пояс появился и Афанасий Лукич. У ворот он бросил кошму на руки встречающей Марии Ефимовны, а сам на негнущихся ногах заспешил к ним, держа в руках папаху и разглаживая седые волосы. Он тряс их руки, крестился, шевелил губами. Овцы, дробно стуча копытами, обтекали людей и у пустых корыт подняли такое вибрирующее блеяние, что ничего нельзя было услышать. Натали и Феликс дружно кивали и обменивались знаками, пока козел-вожак, злобно кося фосфорным ромбом в глазу, не боднул Натали в ягодицу.

Феликс взялся за цепь. В черном горле колодца горела звезда. Он шлепнул бадейкой, и звезда разлетелась на золотистые осколки. Над гладью скрипел журавль. Овцы, причмокивая, пили воду. Натали пошла купаться. Афанасий Лукич сидел на камне, сняв постолы и вытянув ноги. У ног, положив на лапы морды, растянулись псы. Великое наслаждение для скотовода смотреть на пьющий здоровый скот. Афанасий Лукич махнул рукой, и Феликс, вылив воду из бадейки в каменное корытце, отпустил цепь. В колодце снова закривлялась звезда.

— Эк, далеко заплыла, — сказал Афанасий Лукич, — погляди, Феля.

Феликс прилег, чтобы лучше видеть, и из тени мыса, из черной, будто тушь, воды выплыла на свет голова с фосфоресцирующим шлейфом. Успокоенный, он откинулся на теплые камни, сцепив на затылке руки.

— Хорошая у тебя жена, — сказал Афанасий Лукич, и они снова помолчали.

В доме глянцево зарделись окна, и Феликс соображал: то ли в комнате зажгли лампу, то ли багровеет закат. Вечер был теплый и тихий. Всходила полная луна. Дом и старики понравились Натали, и она понравилась им. «Мы проживем здесь месяц, а может, и больше», — думал Феликс. Все складывается хорошо. Вода в колодце солоноватая. Значит, недавний шторм заливал его. А после шторма и рыба идет хорошо. Но не может же быть у меня «все хорошо». Он прислушался и вместе с учащенными ударами сердца уловил смутное беспокойство и почему-то вспомнил об утопленнице Аде Юрьевне. Голова Натали скрылась за колодцем, показалась с другой стороны и рывками приближалась по свинцовой глади.

«Она у самого берега», — успокаиваясь, подумал он.

И тогда вверху замяукало, свистнули крылья, и черный ком вывалился с неба, раздвоился, упал на голову деду, и он, размахивая герлыгой, отогнал его. Другая половина, скользнув за колодец, мяукая, понеслась над гладью. Голова Натали скрылась в брызгах. Все произошло так быстро, что Феликс не успел испугаться. Он в одежде прыгнул в воду. Натали лежала на мели. Он поднял ее на руки, трясущуюся, в зеленых водорослях, с запрокинутым бледным лицом, и узнал в ней Аду Юрьевну. Ему показалось, что она мертва, и он затрясся, завыл, теряя рассудок:

— Ада! Ада Юрьевна!

Натали открыла глаза, а он все еще тряс, призывая Аду Юрьевну.

— Феликс, — сказала она, — что-то ужасное мяукнуло над головой, потом что-то скользкое из глубины погладило живот.

— Это водоросли, — успокаивал он, — ничего страшного, а в небе подрались совы.

Он поцеловал ее соленые губы, а страх все не покидал его, и он почему-то подумал о Фатеиче, о его водяной могиле и даже услышал шуршание дождя в кладбищенских кустах. Он думал и об утопленнице Аде Юрьевне и, без сомнения, ощущал связь между ней и живой Натали и был убежден — испугайся Натали на глубине, он ничем бы помочь не смог. Потом он подумал о Ванятке и поверил в его незримое присутствие на берегу, и страх ушел.

Почему так? Стоит мне расслабиться в радости и покое, как тут же происходит несчастье. Я ношу его за своей спиной, и оно только и ждет, чтобы я о нем забыл. И так всю жизнь. Я виноват, подумал Феликс, виноват, но в чем? Какое-то проклятие!

Натали зашла за колодец переодеть купальник, а он, стараясь придать голосу шутливые нотки, спросил:

— Деда, что это за птицы с небес свалились?

Дед молчал, невидяще глядя на багровую луну над морем. Борода и брови его серебрились, а лицо с налитыми тенью морщинами и высоким шишковатым лбом излучало неземное сияние. Пляж за его спиной белел распростертыми крыльями, а он напоминал поверженную птицу, которой уж не взлететь из этих каменных обломков.

Боже, что за взгляд, подумал Феликс, как мне знакомы это торжество и потусторонняя печаль. Не может быть, ругал он себя, не имеешь права так думать…

Афанасий Лукич наконец ответил, голос его был тих и печален:

— Это сыч, Феля, он по мою голову прилетел… рано или поздно он за каждым прилетает… а мне пора, и так уж на этом свете засиделся…

Старик встал, привязал к герлыге постолы и, взвалив ее на плечо, пошел средь овец, как будто с хоругвью.

— Цы чик, цы чик, — скомандовал он собакам.

Собаки вскочили, и стадо разом поднялось и, дробно стуча, потекло в размазанную лунным светом степь. Афанасий Лукич промелькнул вдали на фоне окон, потом скрипнула дверь, и оттуда долетел его ровный голос:

— Наташа, Феля, ужинать айдате!

Они вошли в дом. В сенях котная овца с мольбой в глазах тянула горбоносую морду. Густо пахло шерстью и целебными травами, развешанными в метелочках где-то над головой по стропилам. Из темноты доносилось сонное попискивание ласточек.

В комнате на столе горела керосиновая лампа, вокруг прокопченного стекла вились мотыльки. Мария Ефимовна мирно носила свой горбик, накрывая на стол. Она надела ветхую блузку в оборочках из розового шелка, которую достала из окованного тусклой медью сундука. Феликс знал, что много лет назад Мария Ефимовна в этой блузке прощалась с Ванюшкой. Афанасий Лукич слепил нейлоновой рубашкой, подаренной Феликсом в прошлый приезд, и чинно восседал за выскобленным столом, над мисками баранины, овечьего сыра и горячих чебуреков.