Спящие от печали - Вера Галактионова Страница 68

…Да, нету – ищи не ищи, – нет никакой связи между Ольгой тою – и Ольгой другой, уже студенткой, разбирающей по слову, по предложению «Повесть временных лет». Ольге непонятно, как имя находит человека в веках и наделяет его собою, и существует ли неведомое родство, неведомый признак, отмечающий лишь тех, кто носит это имя?

«И реша деревляне к Ользе, – тонким торжественным голосом выпевает она. – …И сказали деревляне Ольге: «Где дружина наша, которую послали за тобой?» Она же ответила: «Идут за мною с дружиною мужа моего… И повеле засыпати я живы, и посыпаша я…». И повелела засыпать – живыми!..

– Мне некогда, я занимаюсь, тёть Кать! – кричит Ольга, не отрываясь от текста, но успевая подумать, что с хозяйкой квартиры ей очень повезло: в толстых своих очках тётя Катя так плохо видит, что совсем не замечает Ольгиных вещей, разбросанных по всей комнате в ужасном беспорядке.

– «…А сама отъиде кроме, и повеле дружине своей сечи деревляны; и иссекоша их пять тысящ!..» – продолжает твердить Ольга, но лицо её густо краснеет от стыда за невольную свою мысль. – «…А Ольга возвратилась в Киев и собрала войско против оставшихся древлян»!..

Ольга припоминает себя аспиранткой – в броском жёлтом свитере и поношенной юбке, с торопливой и чуть виноватой радостью отвечающей на вопросы важных учёных… И себя сегодняшнюю, рассеянную и подурневшую, у которой напрочь застопорилась работа и которая стала на кафедре всем как будто чужой. И Ольга вдруг с тревогой представила, что пройдёт время, и она – именно вот эта, сидящая на неприбранной постели, ещё неумытая, зябнущая в утреннем сквозном свете, предстанет через годы себе самой такою же чужой и непонятной, как те, что являлись только что.

От мысли этой стало нехорошо и одиноко. Она вяло потянулась за халатом, подошла к зеркалу, но себя не увидела, потому что сразу же вспомнила сухощавые, быстрые руки Нины Николавны в перстнях с бирюзой, её мгновенный взгляд с прищуром – и неизменную холодную улыбку, обращённую к Ольге при встречах в институтских коридорах. Там, в институтских коридорах, Ольга хотела лишь одного – поскорее пройти мимо, и чувствовала, как тяжелеют ноги и как лицо не подчиняется ей, старающейся улыбнуться в ответ…

Ольга подняла глаза и увидела в зеркале смеющегося Эдуарда Макаровича с мокрой после ванны потемневшей бородой.

– Ну? Что надумала, мыслитель?

Ольга поджимается, словно её застигли врасплох, и молчит.

– Мне сейчас надо уехать куда-нибудь, – наконец говорит она, напряжённо глядя мимо его глаз.

Холодная мужская рука взъерошила Ольгины волосы на затылке – и замерла.

– …Одной? …Я так понял?

И Ольга снова молчит.

Эдуард Макарович быстро отошёл к столу.

– Ты меня любишь? – спросил он, внимательно разглядывая рукопись и пролистывая её безостановочно.

– У меня всё равно отпуск должен быть… – отвечает Ольга.

В курортной комнате, похожей на чулан, делать было совершенно нечего. Ольга поднялась, съела три варёных холодных яйца без соли и разболтала в стакане сырой воды растворимый кофе. Пообедав, она собралась на море. Армяне сидели в зале за столом, чопорные и неподвижные.

Ольга ступила за калитку – с изломанной лавочки поднялись Игорь и Ваня, а под лавкой высилась и подпирала её теперь пирамидка белых камней.

– Добрый день, Оля, – отряхнул брюки и поклонился Игорь. – Я хотел бы пригласить вас в кино.

– А я хотел бы позвать вас просто – погулять! – сказал Ваня из-за спины Игоря. – Хотите в ресторан? Недорогой? …Развлечёмся?

Ольга пошла к морю, к пустому и плохому берегу. Игорь и Ваня переглянулись – и зашагали поодаль за нею.

Пока Ольга плавала, Игорь сидел около её одежды, складывая перед собою из камней башенку, а Ваня – на той скале, на которой Ольга сидела утром. Чтобы не смотреть на них, Ольга перевернулась на спину и раскинула руки. Так можно было лежать на воде часами, раскачиваясь и зажмурив глаза.

Она вовсе не пыталась рассуждать, любит ли она, и вообще – любила ли когда-нибудь, по причине довольно невразумительной. Так выходило всякий раз, что само слово «любовь» мгновенно вызывало к жизни совершенно определённый образ – образ чистенького мальчика в длинных синих трусах и выгоревшей майке. У мальчика были кроткие, покорные глаза, а поперёк левой брови белел, прерывая её, неровный и глубокий шрам.

Ольга не помнила, как она, семилетняя, оказалась тогда на старом кладбище одна, без взрослых. Под июньским солнцем весело сияли свежей краской голубые оградки, и кресты, и нарядные памятники в пёстрых венках. А меж могильных холмов желтели в буйной траве диковинные одуванчики небывалой величины на толстых высоких стеблях – таких огромных одуванчиков Ольга никогда и нигде не видела больше.

Она шла по песчаной дорожке в лёгких новых тряпичных туфельках с голубыми шнурками, словно бы по улице игрушечного пустынного городка, и ощущала, может быть – впервые в жизни, необыкновенную значимость происходящего. Оля вышагивала, сильно поднимая колени и нарочно размахивая руками, громко читала имена и фамилии на памятниках – и вприпрыжку бежала дальше, довольная тем, как быстро и хорошо она бегает и читает.

Тут Оля пришагала в такое место, где и тропок не было. Но зато были два покосившихся гранитных – а может быть, мраморных – памятника в густой непролазной траве. Странные буквы, высеченные на них, с трудом складывались в малознакомые слова. Оля старалась читать их, застряв на двух непонятных – азъ есмь, когда из-за памятника вдруг выглянул мальчик с рассечённой бровью. Оттопыренные уши его на солнце казались ярко-розовыми, а на подбородке темнела аккуратная подсохшая болячка. Мальчик долго смотрел на Олю, а потом пропал.

Оля попробовала читать замысловатые буквы на другом памятнике, сером, с отколотым углом – она волновалась оттого, что не понимала и не знала этих слов, уже предчувствуя, что будет знать их. А они между тем складывались сами собою в певучие предложения, полные неведомого, вечного смысла. И мальчик возник снова.

Оля посмотрела на него без любопытства и строго спросила:

– Ты – кто?

Мальчик зарделся – неожиданно и почти до слёз – и исчез в траве через минуту.

Оля огляделась. Вокруг стало так тихо, как никогда и нигде не бывает. И Оле вдруг стало тоскливо, и страшно, и пусто. По-прежнему сияли одуванчики и солнце, но будто кто-то невидимый гнал её отсюда, и толкал в спину, и грозил, и пугал, предостерегая. Оле захотелось позвать хоть кого-нибудь, закричать, заплакать. Но тишина становилась всё плотнее, и обступала её, и давила. Оля прерывисто вздохнула – и опрометью помчалась к выходу, с ужасом понимая, что ни остановиться, ни замешкаться нельзя, что нельзя даже оглянуться и выдохнуть.

Она выскочила за кладбищенскую ограду и ещё долго бежала стремглав – по лугу, мимо ленивых больших коров, по белым пыльным цветам, дальше, дальше. Почти падая на бегу, она услышала за собою топот босых ног – это был всё тот же мальчик в выгоревшей майке и длинных трусах. Ольга сразу успокоилась.