Синдром пьяного сердца - Анатолий Приставкин Страница 68

Кстати, к собачке, для ухода, был приставлен специальный человек, приписанный к киногруппе, назывался дрессировщиком. На самом же деле в его обязанности входило носить собачке питание из ближайшего ресторана, гулять с ней по территории Артека, купать в море и вообще следить за ее здоровьем.

Где-то в фильме можно было увидеть, как собачка разок-другой пробегает на заднем плане, для оживления, так сказать, сцены. И вся роль. Не столько для кино, сколько для отчета. Но великому Режиссеру это позволялось.

Ну а роль так называемого дрессировщика исполнял бывший актер еврейского театра в Москве. Театр к тому времени в очередной раз разогнали. Немолодой, с одышкой, чуть полноватый, седоватый, с остатками былой курчавости, в театре, говорят, он был на первых ролях. Но и этой крошечной роли при группе он был, кажется, очень рад. Его коллеги по театру вообще прозябали без дела.

Кроме собачки в его обязанности входила забота и о самом Режиссере: какие-то мелкие дела по дому и по работе; надо было носить ему на съемочную площадку термос с бутербродами и вообще находиться при нем, чтобы при случае куда-то сбегать.

Режиссер слыл человеком капризным, нервным, с громким голосом и мог даже накричать. Зато когда у него ладились и съемка, и настроение, и погода, он устраивал по вечерам застолья. Сам ел-пил мало, но любил угощать, а посреди вечера просил привести чернокожего мальчугана из домика по соседству, где проживали дети снимающихся в фильме, ставил его, смущенного, улыбающегося, посреди комнаты и громко вопрошал у притихших гостей: «Кто скажет, какой он национальности? – И, не дожидаясь, отвечал: – Помесь негра с евреем!» И громко при этом хохотал.

Он не шутил, это была правда. Мальчика, с бессмысленной улыбкой, приклеенной к лицу, уводили, а взоры обращались уже к еврейскому актеру, тогда он казался мне очень старым, лысоватый, с хрящеватым, очень большим носом и яркими голубыми, навыкат, глазами, и тот забавлял публику, пел еврейские песни или показывал сцены из Шекспира, Шолом-Алейхема, и тут вдруг обнаруживалось, что он первоклассный актер, может быть, даже звезда первой величины.

А голос, господи, я как сейчас слышу, чистый, пронзительный. Для такого помещения излишне сильный. Даже уши закладывало. Колебалась вода в графине. Приняв рюмку, актер много и с удовольствием пел. Возможно, такие импровизированные вечера утоляли, хоть в малой степени, тоску по несуществующему театру.

Запомнились мне и его белые, изящные руки, с длинными пальцами, гибкие, пластичные, живущие как бы своей собственной жизнью. Я впервые увидел, как много можно выразить легким движением рук в сценах, которые он представлял. Да вообще с тех пор я понял, что искусство жеста, как и паузы, одно из самых главных в театре.

Не скажу, что Режиссера это не трогало. Какое-то время он наблюдал, не без любопытства, за игрой актера, потом отыскивал под столом у своих ног любимицу – собачку и начинал заниматься ею, кормить колбасой со стола, ласкать, перебирать пальцами шерстку.

Иногда хвастал с детской улыбкой, что эта редкая порода подарена ему китайцами, она и выведена много веков назад для китайских императоров, а если приглядеться, нельзя не заметить, что Режиссер и собачка похожи…

И тогда все начинали повторять, что они и вправду похожи, Режиссер и его собачка. И лицо его расплывалось от счастья.

Так и не дослушав дрессировщика, это был монолог из Гамлета «Быть или не быть», произносимый блистательно на иврите, в какой-то высший момент взлета голоса, вдруг коротко, хрипловато Режиссер бросал: «Ну хватит, хватит!»

Кто-то из ассистентов с готовностью подхватывал: «Люди устали, отдыхать надо… – И добавлял: – Завтра на съемочную площадку автобус, как всегда, в шесть!»

Актер, оборвав монолог на полуслове и никак не конфузясь, видно привык, обращался к столу и припадал к начатой рюмке.

Ухватив мой недоуменный через стол взгляд, подмигивал голубым глазом и кротко улыбался… Мол, известно, что Режиссер гениальный человек, но он еще и капризный ребенок и не надо с ним спорить. Надо соглашаться, и будет тогда хорошо.

А уже в распавшейся компании разговоры шли о завтрашней съемке, о каких-то делах, деньгах, актерах… А еще об операторе, который заменит заболевшего и завтра скорым поездом прибудет из Москвы.

Ну, анекдот этот известен: начальник вызывает подчиненного и спрашивает, любит ли тот потных женщин и теплую водку, и, получив категорическое «нет», резюмирует: «Тогда пойдешь в отпуск зимой…»

Однажды разговорились с моим осветителем, тот был на взводе и клял здешний буфетик гурзуфского общепита, где водку, такую гадость, даже не охлаждают… Тут он вспомнил оператора, которого с нетерпением ожидали назавтра в группе…

– Мы его терпеть не могли, – сказал осветитель и поморщился. – Его вообще на студии не любили. Не знаю почему. У нас так бывает: если человека невзлюбят, то невзлюбят и все тогда на него вешают: и такой он, и сякой, и вдобавок еще и стукач… Или лидер… Или то и другое… Как дегтем измазали… Прилипло, не отдерешь. Так и относились: избегали к себе в группу брать, а если ненароком попадал к кому, то опять же сторонились…

А тут снимали в какое-то лето под Шатурой, жарко, тяжко, сил нет, да и работа не шла. То одно заклинит, то другое… Актер заболел, пленка с браком оказалась, запьянствовал водитель, а кто-то из группы психанул, сбежал домой… Спрашивается: что такое не везет и как с ним бороться? Уезжали на съемку рано, возвращались поздно, раздраженные, только что не кусались, но уже видеть друг друга не могли. И так случилось, после одного особенно неудачного дня собрались у меня в избе и решили крепко выпить, хоть известно, что водка в таком состоянии не помощница: еще тяжелей придавить может. Но решили. Послали машину в город, привезли с пяток бутылок, теплая, зараза, сплошная сивуха местного производства под названием, как сейчас помню, «Анисовая». Но выбирать не приходилось, хорошо такая есть!

Наскоро кой-какую закуску сварганили, яичницу с салом, хлеб нарезали, лучок зеленый с огорода и стаканы граненые до краев… Сели, но медлим, уж очень муторно начинать с теплой отравы. Именно начинать, дальше-то пойдет… Первая, как говорят, колом, вторая соколом, третья мелкой пташечкой! А вот поначалу… Сидим, значит, смотрим друг на друга и ждем: кто смелый среди нас, первым бросится на амбразуру… А мы уж за ним, как на войне, в прорыв….

– Ух, рвотное, – кто-то рискнул понюхать, аж передернулся… Всем от его слов еще тошней стало.

В такой момент вдруг распахивается дверь и на пороге объявляется наш оператор… Как чукча посреди Москвы! Оч-чень мы его ждали! Каким ветром его занесло сюда, в глухую деревню, да в дрянной день… Прям неудача к неудаче…

Стоит, пялит на нас глаза, а мы на него выпучились. Кто с интересом, кто с недоумением, а кто и враждебно. И слышим… говорит… «Ребята, – говорит, – я так рад… До вас дошел… А мы тут в десяти километрах работаем…»

Молчим. Какая уж тут радость… А он свое… «Ребята, – говорит. – Я как узнал, что вы неподалеку… После работы ноги в руки и к вам… Это ведь так здорово, что вы тут и мы тут… по соседству…»