Гортензия в маленьком черном платье - Катрин Панколь Страница 68

– Эй, Ширли, слышала, как я умею свистеть? – воскликнула Гортензия. – Астрид целый месяц меня учила. Это ужасно трудно, знаешь?

Две камеры подъехали к сцене и осветили сияющие лица двух солистов.

– Это же для передачи «60 минут»! – воскликнула Гортензия, вновь пихая Ширли локтем. – Он нам не сказал, что концерт будут по телевизору показывать! Это великолепно! Если бы я знала, я одела бы Калипсо в одно из моих платьев и прославилась бы за тридцать секунд. Ну что же, партия не проиграна, а всего лишь отложена, нужно найти другую, более известную, и пусть носит мои платья!

В большой, обтянутой красной тканью гостиной Елены был расставлен длинный стол. Восемьдесят четыре прибора. Друзья Гэри, Гортензии, банкиры, журналисты, пресс-атташе, телепродюсеры, все те, кто является необходимыми составляющими успеха. Елена бросила взгляд на накрытый стол и внутренне поздравила себя. Хрусталь бокалов для вина, бокалов для воды, бокалов для шампанского сиял. Маленькие букетики цветов зажигались розовыми и лиловыми искорками, графины с водой вытягивали горделивые шеи. Как все красиво! Это успех! Грансир и Генри зорко следили за слугами, которые незаметно сновали между пирующими. Они словно выходили из-за занавеса, чтобы подать нужное блюдо, а потом за ним вновь исчезали. Мужчины были в смокингах, женщины – в вечерних платьях, огоньки свечей отражались в глазах, тепло ложились на кожу.

Специально нанятый работник разливает вина, бордо «Шеваль Блан» и шампанское «Рюинар», под внимательным присмотром Грансира. Генри запрещает какому-то невеже курить в помещении. Воздух кипит от голосов, взрывов смеха, звона хрусталя и фарфора.

Елена посадила Гортензию рядом с Робером, а Гэри и Калипсо – рядом с собой. Последняя, казалось, засыпает на ходу от усталости. Елена любовалась, с какой грацией, с каким достоинством она умудряется спать с прямой спиной и легкой улыбкой на губах, как будто она вовсе не спит, а продолжает тайный диалог между скрипкой и фортепиано.

Калипсо постаралась сосредоточиться. Она хотела в полной мере прочувствовать свое счастье, не разменивая его на праздную болтовню и любезные банальности. Она запоминала мелкие подробности, детали, пробовала их на вкус, посасывала, как ментоловую пастилку, ничего потом не забыть, ничего потом не забыть. Время от времени она открывала глаза и улыбалась первому же встреченному взгляду. Потом вновь прикрывала их. Она так устала. Она все отдала. «Abuelo, abuelo, ты обрел вновь свои а”, свои о”?» Она даже не стыдилась, что спит во время приема. У нее больше не было сил. Она вспоминала первые аккорды «Весенней сонаты». И счастье вновь переполняло ее.

Директор школы объявил ей, что в последний год учебы она будет получать стипендию. Больше никаких проблем с деньгами, никаких проблем с деньгами! Эти слова словно укачивали ее, и без того сидящую в полусне.

– Это всего лишь восторжествовавшая справедливость, – процедил сквозь зубы Пинкертон. – Вы давно заслуживали эту стипендию!

Затем она услышала предложение от музыкального агента: сыграть Мендельсона. Вместе с Гэри. Они будут вместе репетировать. «Мендельсон, Малер, нам будет чем заняться!»

Она дремала, совершенно счастливая, а вокруг сменялись блюда: тефтели в томате по-русски, пирожки, мороженое с пралине и десерт «Плавающие острова».

На другом конце стола Марк пытался охмурить Астрид, но она слушала его рассеянно, как он ни старался. «Слишком молодой, слишком чистенький, слишком гладенький, слишком нежный для меня», – говорил ее взгляд.

– Мама запретила мне гулять с музыкантами, она говорит, что это не профессия. Так, развлечение для бездельников.

– Тогда я приду к твоей матери и очарую ее. Ты сводишь меня с ума. Я теперь жить без тебя не смогу.

– Выпей стакан водички, пройдет.

– Какое убогое лекарство для такой великой любви!

– Оставь свои попытки, ты не в моем вкусе. Мне нравятся крутые мужики с большими ручищами, жестокие и порочные, которые вколачивают мне кол в сердце. А ты не из таких.

– Это сильнее меня, как только я вижу красивую девушку, я загораюсь. Но, правда, потом мгновенно ее забываю, в этом мое преимущество.

– И давай. А то ты становишься докучлив.

– Ну тогда одна вещь на прощание: ты можешь потрогать мой нос?

Астрид выпучила глаза.

– Коснуться твоего носа?

– Да, и чуть-чуть потереть по часовой стрелке. Именно так я достигаю оргазма.

– Ты что, сбрендил?

– Я не шучу. Это моя единственная эрогенная зона.

– У парня крыша поехала!

– Вот и нет. В моей стране, в Китае, таких, как я, полно. Но мы не имеем права об этом рассказывать. Это считается антинародной пропагандой. Как и истории про бинтование ног.

– Почему?

– Может негативно отразиться на внешней торговле.

Он с грустным видом опустил голову, и Астрид не понимала, что ей делать: верить ему или уже начинать смеяться.

– Ты и вправду китаец?

– А что, не видно?

– Видно, конечно. Но ты мог родиться здесь от родителей-китайцев.

– Нет. Я родился там. И приехал в Нью-Йорк в два года, но в семь лет меня отправили обратно в Китай. Таков обычай в семье моего отца: внуки принадлежат дедушке по отцовской линии. Ну, я и уехал. Поехал я на корабле, у моих родителей не было денег на самолет. Я спал на палубе, дрожал от страха и холода, хотелось бежать. Не было никакого желания туда ехать.

– Понимаю. Мне бы тоже не захотелось жить в Китае. Там, кажется, все плюют прямо на мостовую, сносят старинные дома, чтобы построить небоскребы, и покупают человеческие органы на рынке.

– Ужас, ужас. Привезли меня к дедушке, который был главой мафии, известной своей жестокостью. Кровожадные звери, татуированные с головы до ног! Кстати, все мое тело покрыто иероглифами, от шеи до кончиков пальцев на ногах.

Астрид вздрогнула и стала вглядываться в соседа, пытаясь что-нибудь разглядеть под белой рубашкой.

– Дедушка научил меня владеть оружием, отрезать носы и уши, не выказывать никаких эмоций: ни волнения, ни радости, ни боли. Иногда он бросал нож в двух миллиметрах от моего лица, а я не должен был сморгнуть.

– Но ты же был ребенком! – воскликнула Астрид.

– Он хотел, чтобы детство мое кончилось, и побыстрей! Я спал на земле, питался муравьями, ходил босой, мылся в лохани во дворе в лютый мороз, колол лед перед домом. А если я отказывался что-то делать или начинал жаловаться, меня отправляли в карцер. И тогда я пил из лужи или лизал мокрую штукатурку.

– Какой негодяй!

– Все-таки это был мой дедушка, – вздохнул Марк. – Он просто хотел поддержать традицию. Мне никогда в голову не приходило его осуждать или критиковать.

– Совершеннейший фанатик!