Перевод показаний - Джеймс Келман Страница 69

Я не могу слушать.

Нет.

Нет, сказал я, не могу. Ты от меня устала, а тут он, и ты это говоришь. Нет, не для меня, этого ты бы не стала. Это нельзя оправдать.

Ничего нельзя оправдать.

Да, я не прав, извини меня за это. Я быстро вскочил на ноги, не глядя на нее, ни на него, на него никогда. Я слышал вблизи движение и дальше шевелились другие, некоторые прислушивались, что им еще оставалось, я их не виню, и я снова сказал ей, Нет, это нельзя оправдать. И оставил ее, пошел от нее, такая горечь во мне, и за что, за что.

И тут произошло совсем уж неожиданное, в дверях из нашего здания стоял безопасность, и я налетел на него, он потерял равновесие и упал. Мой порыв был ударить его, я был разозлен, зашибить его, и поскольку я взял над ним верх, я легко мог ему врезать, но не стал, иначе бы сразу был мертв. Он пролежал мгновение, потом извернулся и тут же откатился от меня, как будто ожидая от меня ударов. Теперь он увидел это, понял, чем это было, несчастным случаем, и вскочил на ноги и пошел на меня, а я тоже, отступая. Он схватил мою руку, дернул вверх, под плечом, разворачивая мое тело, и ударил меня сбоку и вниз, и я оказался на земле, он на мне, развел мне плечи, и злой, так сильно злой, я думал увидеть, как его нож взрезает мне горло. Ты дурак. Если бы у меня были силы, но никаких, я не мог его сбросить. Теперь уже еще безопасности, сзади и по сторонам. Ты дурак, сказал он, я взглянул мне в глаза, как я тоже. Наши глаза, мои его. Про него я не знаю, глядел вниз, но также я на него, и он это увидел, и я увидел его лицо, выразительное. Он был старше, тяжелее меня, теперь я его разглядел. Он покачал головой. Ну ты и дурак.

Как и ты, сказал я, только про себя, зачем его оскорблять, я сам во всем виноват, ударился об него, так что он получил глупый вид, выглядел так, может там были другие коллеги. Тогда мои мысли обратились к моему детству. Я думал, что умираю, наверняка они меня сейчас убьют, а она не узнает. Вместо он шлепнул меня по лицу, с огромной силой, чувство, что кожа у глаза разорвалась, и как будто глаз ударился об нос и выпал. Один из безопасностей рассмеялся. А один другой сказал, Отшлепай его, какой гадкий мальчишка.

Взамен, если бы они убили меня, думал я тогда, если пришла бы смерть, то был бы покой, и может никто бы не узнал, ничего.

Я остался на земле. Глаза мои были открыты. Безопасности ушли. Ушли также и голоса. Ничего. Но и ночь, она тоже ушла. Потерял ли я сознание, возможно я так и сделал. Как долго я там пролежал, видел ли ее, возможно. Свет был хороший, лунный свет, солнечный, радом с рассветом. Я думал, что видел ее в дверях, там очертания. Я мог различить человека, кто-то смотрел оттуда. А потом, как во сне, что она сделала, множество образов моего товарища и пришедшего, теперь эти двое вместе, и тут голос, я услышал его, сильный, и голос говорит, Эти люди ждут от меня, чего они ждут от меня. И его взгляд на меня, да, презрительный. Я этого не заслужил. Я бы не стал его убивать.

Уже был рассвет, я шел вдоль периметра, там были безопасности, один окликнул меня. Я притворился, что не услышал, чтобы он мог меня игнорировать. Никто же больше не слышал, и не было необходимости, чтобы произошла конфронтация. Но он заступил сбоку мне путь и поднял руку, и я остановился, и его глаза вглядывались в мои, мгновение так простоял, пока не подумал не задавать дальше вопросов. За что тут было умирать. Я могу умереть за что-то, не как другие, если другие так, моя смерть должна быть за что-нибудь, ни за что. Я шел во внешнюю зону, здесь были другие. Если есть желание умереть, так тут не о чем и говорить.

Луна не была частью этого, луна была выше другой части этого, чьего-то мира, в котором были дети и запахи стариков, людей близких к смерти, и теперь из другой секции тоже запахи. Позже я бы вернулся в мою, безопасности в дверях, преграждают проход, вот видят меня, поднимают оружие, я не угроза. Конечно, ее бы там уже не было, ничего там, в том месте, тоже и одежда, которую я имел, она также исчезла. Безопасность стоял на моем пути.

Как долго это было здесь, в этом месте. Некоторые детализируют дни и недели.

К сожалению, никто не сказал мне о его смерти. А я хотел бы знать. Я думал бы о нем. Я мог бы посидеть один на прощальном собрании, обеспечив себе некоторое одинокое время. Таков ритуал. Я мог исполнить его. Я знаю о ритуалах, что они должны давать нам понимание, и в этом лежит их ценность. Ритуал вещь далеко не плохая, если подчинен вышеупомянутому, если это так.

Затем, в периоды успокоения, в эти мгновения, где от нас ничего не требовалось, размышления о ныне покойной индивидуальности часто переходят на пережитой опыт, и мы вспоминаем сцены нашей юности, чувства, которыми мы делились, наши различные склонности, политические, спортивные, другие, также любовь, любови, ранние представления о любви. Я обращаюсь здесь к глубочайшим переживаниям нашей юности. Мы снова сталкиваемся с наиживейшими образами величия, будущего величия, для того рода, частью которого мы являемся, во всем его великолепии. А затем мы думаем о трагедии, ибо рассматриваем само человечество. Мы рассматриваем индивидуальные человеческие существа и воспринимаем их, как трагедии, и вдумываемся в смысл, в их значение для нас. Мы осознаем, что это не является опытом юности, что у нас нет подлинного знания таких вещей, как трагедия, ее реальность, это для взрослых, и мы способны превозносить ее, как в нашей юности, мы превозносим это сейчас, это настоящее, это

причащаясь

что мы здесь перед лицом величия, ибо что же еще есть смерть?

Вот так мы думаем. И все-таки, также мы должны понимать, что это ошибочно. Когда мы становимся старше, мы осознаем, что трагедия это переживание, в глубине, еще одно переживание, еще одна реальность, вот чем это стало, с чем мы сталкиваемся на протяжении всех наших жизней, индивидуальные люди, которые доставляли нам наслаждение, которых больше не стало с нами и мы должны это пережить.

В эти наиболее трудные моменты, такие, как этот сейчас перед нами, мы думаем, каким бы он был, если бы у нас присутствовали дети. Я тоже думаю это. Я не могу остановить мысль, мое собственное дитя. И может ли быть возможным такое? Если присутствуют дети, дети на иждивении? Конечно, они присутствуют. И что тогда делать отцу? Совладает ли он? С этим же совладать невозможно. Сам я думаю так, ибо чему это родственно, или может быть родственно? Военные ситуации, куда в них девать детей? Быть на войне, но печься о них. Да. И если пойти дальше, мы должны признать, что это так, как это есть для всех родителей, какими мы являемся и были, и во все времена. Если я могу думать о крестьянах Египта 7000 лет назад, и знать, что это нельзя отринуть, как форму ада, что отделение исключений из этого правила указывает лишь на природу общности, что правило должно охватывать любое число общих показателей, только они суть руководство для поведения, поведения, затруднительного в ситуациях, которые постигаются, как социально опасные. Но с самых ранних времен мы оба задавались задачей показать положительный аспект этого, что эти непреодолимые обременения являются, как таковые, кажущимися и никакими иными, что они многое дают для того, чтобы облегчить невыносимое, невыносимое воздействие, природу нашей теперешней внешней среды.