Орлы и ангелы - Юли Цее Страница 7

Плетусь, волоча за собой простыню, к горке тряпья, какую представляет собой сейчас моя сброшенная на пол куртка, нахожу порошок, принимаю быстро и много, ложусь обратно. Жду. Я само ожидание. Но ничего не происходит. Или по меньшей мере почти ничего. Потому что на самом деле я начинаю паниковать. Бывают фазы, когда действие порошка слабеет, и тут надо сделать перерыв — а дальше опять все идет как по писаному. Но ждать при этом приходится дня три-четыре. Из этого ясно, что мне в ближайшее время предстоит.

Надеваю брюки, тут же прилипающие к вспотевшим бедрам, напяливаю солнцезащитные очки и выхожу из дому. Странствия Одиссея. Вопреки всему, радуюсь встрече с Жаком Шираком. Мысль о нем помогает выдержать уличный шум и чужие взгляды, помогает заплатить в трамвае за проезд, помогает сориентироваться на местности. Попади я на эту планету только мгновение назад, я не чувствовал бы себя большим чужаком, чем сейчас.

Едва она открывает дверь, Жак Ширак выпрыгивает мне навстречу и бросается миловаться. Кладет мне лапы на грудь, норовя лизнуть в лицо, и, приняв на себя его тяжесть, я не выдерживаю и приседаю на корточки. Вставая, я вцепляюсь ему в холку. И чувствую при этом, как он отощал. На ощупь он как деревянная вешалка, на которой распялена рубашка. А я ведь не сомневаюсь в том, что Мария прекрасно о нем заботилась. Я не убираю руки с холки пса. Да, отощал он, а все равно куда сильнее меня. Я чуть ли не в обмороке. Стою согнувшись и не могу распрямиться. А когда Мария прикасается ко мне, трясу головой. По ее испуганному лицу видно, что за зрелище я собой представляю. Она сразу же принимается говорить, тихо и часто, вроде бы, что мне нужно остаться у нее, что она в состоянии обо мне позаботиться. Я, не сняв очков и не поблагодарив ее за заботу, ухожу, прежде чем ей удается меня поцеловать.

Вечером я осознаю, как это хорошо, что Жак Ширак снова со мной. Я запрещаю ему лежать возле заколоченной двери. Он ничего не ест, но я чувствую, что и он рад нашему воссоединению. Он лежит на боку и тяжело дышит, его бока так и ходят словно кузнечные мехи, слюна бежит из угла рта, натекла уже целая лужа. Я бы с радостью избавил его от чудовищной жары, но у меня нет ни кондиционера, ни снадобья, нет ни для одного из нас, нет для обоих. Поэтому мы идем на прогулку. Она его нынче не веселит, он не рвется вперед, не требует поиграть с ним, но все же на улице ему чуть легче. И мне тоже. Легче скоротать время, пока порошок снова не начнет оказывать свое действие. Каждый раз перед самой ломкой мы отправляемся на прогулку А когда возвращаемся, я на мгновение застываю в прихожей возле приставки. Абсолютно ничего подозрительного. Я уже не в силах поверить, что ее недавно сдвигали с места. И не верю, что сюда приходила девица с радио. Мне кажется, что я так живу уже несколько недель: быстрый круг по улицам с Жаком Шираком, затем — на матрас и лежать, пытаясь заснуть, пока пес толчками не заставит меня подняться. Время от времени из-за заколоченной двери доносится звон будильника, и я усмиряю его криком. А потом мы вновь отправляемся на прогулку.

Оранжевый свет с заправки озаряет длинную впадину вроде рва. Я стою облокотившись о витые перила какого-то мостика. Внизу проходит теплопровод, его трубы похожи на двух жирных змей, прижавшихся друг к дружке в сорной траве посреди строительного мусора. Свинцово-серые, трубы идут в центр города; прямые, как стрела, они кое-где все же искривляются, и эти искривления то проходят по самой земле, то поднимаются арками высотою в рост человека. Джесси вечно спрашивала у меня, чего ради метровой толщины трубы имеют такие искривления, а я бормотал что-то насчет деформирующего давления внутреннего жара. Я этого просто-напросто не знаю. Возможно, все дело в эстетике — конструкторам хочется, чтобы трубы выглядели попричудливее.

В левой руке у меня блестящий термопакет, серебряный с узором из синих снежинок. В нем брикет молочного мороженого в золотистой обертке. Я купил его на заправке, поддавшись внезапному порыву, хотя сам я мороженого не хочу. И буду выглядеть идиотом, принеся его Кларе. Потому что это смахивает на знак внимания, в нашем с ней случае неуместный, раз уж я не ищу ее дружбы, не собираюсь ее трахнуть и не планирую заключить с ней коммерческую сделку. Одним словом, приносить ей мороженое мне без надобности. Однако меня от него воротит, а выбрасывать съестное я не приучен. Клара единственный человек во всем городе, которому я могу принести мороженое в час ночи. По меньшей мере в ночь на среду или на воскресенье. И вот я пускаюсь в путь. Жак Ширак, переступая длинными ногами, рядом со мною. Когда мы покидаем залитое искусственным оранжевым светом пространство и оказываемся в парке, он становится резвее и рвется вперед. Старые деревья устремляются в вышину и, совершенно черные, кажутся ногами слонов, целого стада слонов, подбрюшьем которых раскинулось наверху ночное небо. До меня доносится стрекот кузнечиков и голоса подвыпивших студентов, которые устроили пикник на лужайке.

Ночь стоит теплая. Мороженое, когда я доберусь на студию, наверняка превратится в белую кашу.

Наступление темноты неизменно приносит мне великое облегчение. Улицы пустеют, шум трафика затихает, и можно шляться часами без цели, куда угодно и никуда. Да ведь и прочим гулякам не остается в эту пору ничего лучшего. Домоседы смотрят телевизор, его голубое свечение буквально за каждым окном, его отсветы на потолке буквально в каждой квартире. По изменению цветовой гаммы и скорости смены картинки я сужу о том, смотрят ли они новостные выпуски, игровые фильмы или занудные репортажи. В такие моменты существование других людей не раздражает меня — оно становится столь же бессмысленным, как и мое собственное. По мне, так хоть бы и вовсе не рассветало. По мне, Земля преспокойно могла бы сорваться с предписанной орбиты и залететь куда-нибудь в галактику вечной ночи, подсвечиваемой со всех сторон одними звездами. Может, правда, мы прихватили бы с собой и луну — вон она в небе, бледная и узкая, как состриженный край ногтя. Мне становится полегче. Может быть, потому, что наступила среда. Среды и воскресенья — единственные дни, которые я признаю. От остальных дней, совершенно одинаковых, они отличаются, как в толпе — человеческое лицо с родимым пятном во всю щеку. Пятно — это передача Клары. А может, в благоприятном направлении развиваются биохимические процессы в моем мозгу. Может, я уже скоро окажусь в состоянии принять очередную порцию порошка.

Полчищам мотыльков удается проникнуть в замкнутое пространство фонарной лампы, обрести там погибель и выстлать стекло с внутренней стороны множеством черных и мертвых точек. Куница, эдакое салями на ножках, пересекает пешеходную дорожку и исчезает среди запаркованных автомобилей. Я покачиваю пакет. В такую ночь, как эта, вернувшись с прогулки, я бросился бы разыскивать Джесси по всей квартире и, скорее всего, нашел бы на кухне за столом у раскрытого окна: она сидела бы, забравшись на стул с ногами, и, водя пальцем по строке, читала бы одно из тех писем с австрийской маркой и без обратного адреса, которые вечно приходили ей и пепел которых я время от времени обнаруживал в кухонной раковине. Письма эти меня совершенно не волновали, ни разу я не попытался заглянуть хотя бы в одно из них; я не сомневался в том, что они приходят от ее брата Росса и что она на них не отвечает.