Контрапункт - Анна Энквист Страница 7

— Есть на работе один-единственный нормальный человек. Занимается информационным бюллетенем, а я пишу для него статейки. На выходные он с женой и детьми снимает домик в семейном парке отдыха «Сентер-Паркс». Когда на прошлой неделе у нас был День сплочения, мы вместе сбежали на тандеме. Покатались по лесу, покурили. Он из тех, с кем можно говорить, то есть вести беседу, в которой оба говорят об одном и том же. При этом ты понимаешь, что имеет в виду твой собеседник. А их юмор для меня просто загадка. Я понятия не имею, что им нравится, кроме леденцов на палочке. Как только они там выдерживают, в этом офисе, полном мировых проблем?

На перекрестке они останавливаются.

— Этот придурок, кому я якобы должна вернуть деньги, каждый день причитает: «О, мне так скучно, расскажите анекдот, что ли, отмочите смешную шутку». Тогда весь офис глубокомысленно склоняется над экранами компьютеров, набравши в рот воды. Если сегодня он опять начнет канючить, я запрыгну на стол и спою что-нибудь. Надо только подумать что. В детстве мне казалось, что школа самое скучное место на свете. Помнишь, как трудно было иногда разлепить глаза, чтобы попросту не заснуть за партой? Но сейчас еще страшнее — скука смертная. Хуже не бывает.

— А как прошел День сплочения?

— Обычные цирковые номера: сначала сидишь в кругу, потом выполняешь упражнение на доверие — падаешь с закрытыми глазами в надежде, что тебя кто-нибудь подхватит. Потом в гробовом молчании все вместе составляют пазл.

— Ну и как, помогает?

Она на секунду задумывается. Мышцы икр напряжены — носком новой серой кроссовки она касается тротуара.

— В принципе, да. Раз ты спрашиваешь. По дороге домой у нас спустило колесо. Мы ехали впятером в одной машине. Сняли колесо, нашли запаску, поставили — все происходило само собой, гладко. Мы почти не разговаривали. Я стояла рядом и наблюдала. События развивались неспешно, как на замедленной видеопленке. Был уже вечер, солнце заходило, но гул на дороге не затихал. Я подумала: что я здесь делаю? Они меняют колесо, а я пялюсь на их голые спины над мешковатыми брюками. Мне все до лампочки, но я таки продолжаю стоять. И что любопытно, без тени раздражения.

— Давай потрудимся сегодня ударно! Увидимся в пять?

Приятель уезжает и, заворачивая за угол, не глядя поднимает руку.

На сей раз меня ждет очередная тягомотина, думает девушка, тексты для брошюры о новых правилах в области здравоохранения и безопасности. Длинные, нудные предложения с надоевшим рефреном должны содержать определенное количество слов. Стерильные фразы, которые всех оставят равнодушными и которые с тем же успехом можно вообще не писать. Но мне придется. Потом я сообщу друзьям, что на выходных собираюсь от души покутить, и спрошу, не хочет ли кто присоединиться.

Она оборачивается, чтобы убедиться, что на дороге нет машин, и мчится в офис. До кофе-паузы еще больше двух часов.

Симбиоз. Это слово лучше всего отражало ощущение матери, когда она носила дочь в своем теле. Общая циркуляция крови, регуляция температуры, влаги. Чувствовать движения и смену положений друг друга, почти неосознанно считаться с этим. Сейчас я забочусь о своем ребенке куда лучше и естественнее, чем буду делать это в будущем, думала тогда женщина. И легче, все идет само собой. Мы поем в унисон одну мелодию. Вот бы так всегда!

Неужели рождение тоже случается дважды? Ты рожаешь ребенка — это трагедия. А через двадцать лет со смешанными чувствами ты выставляешь из родительского дома взрослую молодую женщину — это фарс. К тому времени мелодические линии расходятся, а чистого пения в унисон уже давно не слышно. Как же это происходит? Как получается, что, желая близости, мы отдаляемся друг от друга все сильнее?

Конечно, во всем был виноват неприятный, высокомерный гинеколог, заменявший ее знакомого врача. Он насильно вытащил из нее ребенка. Против ее воли. Родильная палата со всеми наводящими ужас инструментами больше не была местом, где спасали жизни. Здесь их разрушали. Яркий свет служил предупреждением новорожденному о том, каково ему придется в этом мире. Женщина, полумертвая от боли и тревоги, передумала рожать. Ребенку будет гораздо лучше, если он останется в ней.

— Это как крышка от банки из-под варенья, — говорил гинеколог, размахивая серебряным предметом. — Я прикреплю ее на головку, мы создадим вакуум и вытащим вашего ребенка. Вы должны мне помочь, больше тянуть нельзя.

Она представила себе стол, накрытый для завтрака, в загородном доме в Велюве. Кольца для салфеток из слоновой кости и серебряные крышки на банках с вареньем с выемкой для длинной ложки. Гинеколога маленьким, но уже заносчивым мальчиком на высоком стуле, придвинутом к столу. Помочь — ни за что. Выемку он проделал в ней, вот так запросто, без наркоза, ножницами. Потрясенная и разбитая, она все вынесла. В конечном счете она была уверена, что умрет на родильном столе. Чему быть, того не миновать, подумала она. Ребенок не хочет, я не хочу. И все-таки он родился.

Почувствовала ли она узнавание, когда ребенка положили ей на грудь? Нет, это было скорее естественное воссоединение. Они снова были вместе после зловещего интермеццо, в котором какие-то незнакомцы попытались их разъединить. Теперь им обеим было больно. Она крепко держала малышку и пыталась восстановить их прежний общий ритм. Она была в ярости на врача, медсестер и даже на отца. На всех, кто считал это изгнание нормальным и необходимым. По логике вещей она должна была винить ребенка, ведь он был причиной ее боли и страха, но это было не так. Ребенок с круглой красной отметиной от вакуумной присоски был ее опорой, единственным существом, кому в этой адской палате она доверяла. Ребенок открыл глаза и посмотрел на нее. Да, подумала мать, да, ты.

Перепад температур, пеленки, аэрозольные баллончики с дезинфекционной жидкостью втискиваются между матерью и ребенком. Голод чередуется с насыщением; того, что раньше было естественным, больше нет; ничто не происходит само собой — нужно прикладывать невероятные усилия, чтобы достичь этого состояния. А состояние это больше не присуще двуединому целому; его вытесняют другие состояния: малышка одна лежит в кроватке, а мать, рыдая, стоит в душе. Когда ребенок плачет, попытки по воссозданию двуединого целого зачастую терпят фиаско. Ты берешь ее на руки, качаешь, поешь — все тщетно, недовольство только накапливается, личико багровеет, а из беззубого рта бурным потоком льется протест. Возникает новое беспокойство: все ли с ней в порядке? Достаточно ли она пьет, набирает ли вес, нормальные ли у нее температура и цвет лица? Врачи и патронажные сестры суют свой нос в то, что раньше принадлежало ей одной; газетные статьи и фармацевты дают советы, к которым она даже прислушивается. Это действует на нервы. Ты раздражаешься, но привыкаешь. После того как яблоко разрезали пополам, думает она, половинки с едва заметным сдвигом снова сложили вместе. В основном мы хорошо чувствуем друг друга, но на неровных стыках, оставшись один на один, бываем абсолютно беспомощны.

Мир воцаряется спустя несколько недель. Минимальная дистанция позволяет нам улыбаться друг другу. Малышка прищуривает глаза-щелочки и раздвигает губы в очаровательной улыбке. Услышав голос матери, она прекращает плакать. Ребенок приспосабливается к этому миру. От этой мысли женщине страшно. Что бы и как я ни делала, я подаю ей пример. Вот так все устроено, думает ребенок. Он, конечно, еще не думает, но чувствует, наблюдает и запоминает. А то, что он видит, почти полностью зависит от матери. Чем пахнет дома, какая музыка в нем звучит, сколько приходится ждать чистых подгузников. Жуть!