Приятель - Дэвид МакГроги Страница 7

Но разумом, сердцем, всем своим существом я понимал, что между нами все кончено.

И мы с Гарри стали ждать – ждать стычки с Кейтлин, разговора начистоту, решения о том, по какой дороге пойдем дальше и пойдем ли вместе. Судя по тому, что она говорила и делала, было ясно, что Кейтлин – хочет она того или нет – толкает нас к краю пропасти.

Я взял с полки книгу о Вьетнаме и смотрел в нее, хотя нельзя утверждать, что читал. Просто смотрел на слова, напечатанные на страницах книги, убивал время и переживал. Гарри переживал вместе со мной. Он несколько раз обошел всю квартиру, все комнаты по очереди, словно хотел отыскать Кейтлин, увериться, что она на месте и что все идет, как надо.

Прошло время – то ли час, то ли два, совершенно не помню. Потом мы услышали знакомые звуки: повернулся ключ, щелкнул замок, по полу прихожей застучали высокие каблуки ее туфель. Я остался в гостиной, даже не встал с места. Кейтлин в дверях наклонилась: к ней медленно, но с искренней радостью подходил Гарри. Она поцеловала его в нос, он облизал нос ей. Удивительно, но после этого он развернулся, снова подошел ко мне и растянулся у моих ног.

– Празднуете встречу, мальчики? – спросила Кейтлин.

– Праздновали, – ответил я неожиданно глухим голосом, с трудом выдавив одно-единственное слово.

Жена как-то странно посмотрела на меня и ушла на кухню – взять из холодильника бутылочку диетической колы. Я, так и не вставая с места, произнес:

– Нам нужно поговорить.

И мы поговорили: коротко, напряженно, без недомолвок. То был самый трудный и неприятный разговор в моей жизни. В конце концов слезы высохли, злость улеглась, повисло бессильное молчание, и в этом молчании я стал вспоминать, как мы с нею познакомились в вашингтонском бюро маленького агентства новостей, как поженились в промозглый дождливый день; вспомнил все наши взлеты и падения, все надежды и опасения; подумал о том, как должны развиваться отношения в семье – у нас они сложились совсем по-другому. Гарри все это время лежал на полу, подняв голову, и отчетливо понимал: что-то в нашей жизни должно измениться, а может быть, не «что-то», а многое.

Брак можно сохранить при одном непременном условии – если оба супруга хотят его сохранить. Это желание, это стремление порождает взаимные уступки, порядок в семье, внешние проявления любви и заботы друг о друге – тогда все получается. А вот распадаются браки по миллиону причин. Мой, например, развалился по самой тривиальной, о которой и упоминать-то в подробностях не стоит. Несмотря на всю боль, которую я в ту минуту испытывал, мне пришлось признать неоспоримую истину: виноваты мы оба.

Я поднялся, потер ногой Гарри, давая ему знак идти за мной. Подойдя к двери и уже отворив ее, я обернулся и взглянул на Кейтлин, которая сидела на стуле у окна, сгорбившись, упершись локтями в колени, и вытирала свое заплаканное лицо. Мы с Гарри ушли.

Пять кварталов до городского парка мы прошагали с опущенными головами, причем Гарри все время старался прижаться ко мне. В парке я нашел свободную скамейку – она оказалась неподалеку от того самого места, где мы с Кейтлин обручились. Был чудесный день, лето только начиналось, поэтому по аллеям все время прогуливались, держась за руки, влюбленные, по заросшим густой травой газонам ковыляли малыши, а по зеркальной глади пруда, где водилось множество уток, плыли стилизованные под лебедей прогулочные лодки со счастливыми семействами на борту – мне словно специально показывали все то, чего я лишился. И будто для того, чтобы нанести мне последний удар, молодая парочка невдалеке обменивалась клятвами в вечной любви.

Я бросил мячик, Гарри побежал за ним, принес и положил на скамью рядом со мной. Несколько раз мы повторили эту забаву, потом Гарри улегся в тенечке, вонзил зубы в толстую палку и понемногу сгрыз ее до конца. А я сидел и снова прокручивал в голове, как у нас с Кейтлин все начиналось и чем закончилось, также вспоминая многое из того, что происходило в промежутке. Думал о том, что же я делал неправильно и где она допускала ошибки. Мы просидели в парке до самых сумерек, и я забеспокоился о том, что Гарри нужно поесть. Тогда мы, усталые и растерянные, поплелись домой. К счастью, Кейтлин там уже не было, как не было (это я заметил) и многих ее нарядов. Наверное, никогда в жизни я не чувствовал себя таким одиноким, как в тот вечер. Сидел и думал о том, почему такие блестящие перспективы потерпели полнейший крах. И все же в душе я не был одинок.

– Мы с тобой остались вдвоем, Гарри, – сказал я.

Так оно и было.

Не каждый день почта Соединенных Штатов доставляет такие бандероли.

На простой обертке из манильской бумаги наклеена полоска с моим адресом и фамилией – похоже, отправителем была какая-то компания, а не частное лицо. Когда мы с Гарри вернулись после дневной прогулки в многоквартирный дом, где я тогда жил, посылка ждала меня на выложенном плиткой полу вестибюля. Я забрал ее вместе с остальной почтой, положил на столик в прихожей и не проявил к ней больше никакого интереса. То есть я хочу сказать: кому приходит по почте что-либо заслуживающее внимания? Или лучше поставить вопрос так: кому по почте неожиданно приходит что-либо по-настоящему важное? Происходило все это в 2004 году, через девять лет после того, как развалился мой брак. Почтальоны буквально стонали под грузом бесчисленных предложений купить что-нибудь в кредит, предоставить кредит под залог недвижимости, бесплатно получить то, бесплатно получить се – только распишитесь вот здесь и забирайте наши денежки. Если вдуматься, почтовое ведомство США существенно помогало приблизить спад в общенациональной экономике, который стал результатом любезности крупных банков.

Я отмерил в миску Гарри две порции еды, налил ему свежей воды со льдом, но мысли мои почему-то все время возвращались к бандероли, лежавшей на столике среди кучи пришедших счетов. Возможно, здесь сыграло роль отсутствие на обертке обратного адреса, да и великовата была посылка для обычной бандероли – в нее был вложен какой-то непонятный предмет. Кроме того, на ней были наклеены настоящие марки, а не просто стоял штемпель почты какого-нибудь городка Северной Каролины или Южной Дакоты. Короче говоря, подошел я к столу, отыскал в груде конвертов бандероль и вскрыл ее.

С отличными ребятами из отдела безопасности «Бостон глоуб» случился бы удар, если бы они узнали, что я вот так запросто открываю дома почтовое отправление неизвестно от кого. Это ведь было уже после 11 сентября, после сибирской язвы – Америка почувствовала себя уязвимой, а бдительность стала нормой жизни. Правда, я лично этому как-то не придавал большого значения, а потому запустил руку под обертку и пощупал, что там внутри, надеясь на то, что содержимое не окажется белым порошочком.

Обнаружил я длинный, тонкий, тяжелый предмет, и мой аналитический ум журналиста подсказал, что это футляр. Ну, не только ум, но и глаза тоже. Оранжевый футляр с названием марки «Эрмес» [4]– мои скромные познания в иностранных языках говорили о том, что по-французски это значит «очень дорого».