Я ем тишину ложками - Майкл Финкель Страница 7

Сам Найт, ставший предметом столь бурных обсуждений, хранил молчание. Он не произнес ни единого слова публично, не принял ни одного предложения – ни залога, ни женитьбы, ни роли в поэме, ни наличных. Около тысячи долларов, присланных ему, были отправлены в фонд возмещения убытков жертвам ограблений. До того как отшельника арестовали, он был абсолютно необъяснимым явлением. Но оказалось, его появление лишь умножило количество вопросов. Правда выглядела более невероятной, чем легенда.

Я узнал о Кристофере Найте как-то утром, листая новости в телефоне, окруженный разлитым апельсиновым соком и гвалтом, устроенным моими детьми. Эта история полностью захватила меня. Я провел сотни ночей в лесу под открытым небом, большинство из них – до знакомства с женой. А теперь у меня трое детей-погодков – это радостный опыт, хоть он и связан с определенными ограничениями. Например, я уже не могу позволить себе такую тихую ночь в лесу. Не могу сказать, что я прямо уж завидовал Найту, – все-таки правило не разводить костер в лагере ни при каких условиях слишком уж сурово, – но я испытывал к нему уважение и восхищение.

К тому же я люблю побыть один. Профессия писателя не предполагает частых контактов с людьми, а мое самое любимое упражнение для поддержания формы – долгие пробежки в одиночестве. Когда жизнь становится невыносимой, моя первая мысль, моя фантазия – убежать в лес. Мой дом – просто памятник обществу потребления, но на самом деле больше всего на свете мне хочется простоты и свободы. Однажды, когда дети были еще совсем маленькими, бессонница и окружающий хаос напрочь отравили мне жизнь, и я взял паузу, хоть и на короткое время, и не совсем по-настоящему, и к большому неудовольствию моей супруги. Я сбежал в Индию на десятидневный ретрит медитации молчания.

Ретрит должен был быть рассчитан на новичков, но Випассана показалась мне таким тяжелым занятием, что на десятый день я чувствовал себя совершенно измотанным. Условия оказались приближенными к жизни буддийских монахов, мы были практически отшельниками. В центре находилось несколько сотен других медитирующих, но нам нельзя было даже обмениваться жестами или взглядами, не то что разговаривать друг с другом. А поговорить с кем-нибудь хотелось – просто так сидеть в неподвижности долгое время оказалось очень тяжело. Это причиняло физические страдания. Тем не менее определенные открытия я все же совершил. Я будто впервые заглянул через край глубокого колодца своей души. Молчание может быть мистическим, и тому, кто осмелится уйти в него без оглядки, оно способно показать сверкающие вершины и черные пугающие глубины сознания.

Мне не хватило духу зайти так далеко. Посвятить себя этому процессу без остатка требовало мужества и сил, которыми я не обладал. Да и мой образ жизни не предполагал того количества свободного времени, которое было необходимо для подобных исследований.

Интерес к отшельнику возник еще и из-за книг. Найт явно любил читать. Если верить журналистам, он похитил огромное количество научной фантастики, бестселлеров, книг о шпионах и даже женских романов – то есть все, что попалось ему под руку в домиках вокруг Северного пруда. Кто-то даже недосчитался литературы по бухгалтерскому учету, научного исследования, посвященного Второй мировой войне, и «Улисса» Джойса. После ареста Найт упомянул, что восхищается Робинзоном Крузо. Тот жил на своем острове почти столько же, сколько Найт в лесу, правда, у него все же был компаньон – Пятница. К тому же история Крузо была выдумкой. Прокурор Меган Малони рассказала, что в тюрьме Найт с увлечением читает «Путешествия Гулливера».

В моем представлении два самых больших удовольствия в жизни – чтение и отдых на природе; идеально, конечно, если удается их совмещать. Похоже, отшельнику нравилось то же самое, только гораздо, гораздо сильнее. Я думал о Найте, когда в очередной раз пылесосил квартиру после завтрака и когда оплачивал счета в офисе. Я боялся, что тот, у кого нет ни физического, ни психологического иммунитета к нашему «нормальному» образу жизни, внезапно столкнется со всеми вирусами цивилизации. И больше всего на свете меня тревожил вопрос: что же ему в этот момент откроется?

Как выяснилось – ничего. Со временем репортеры потеряли интерес к этой истории и занялись другими делами, а киношники собрали оборудование и уехали домой. Я же никак не мог выбросить отшельника из головы. Через два месяца после его ареста, когда жена и дети уснули, и дом наконец погрузился в тишину, я сел за стол, собрался с мыслями, взял лист желтой почтовой бумаги и ручку, которой мне писалось особенно легко.

«Дорогой мистер Найт! – начал я. – Я пишу вам из западной Монтаны, где прожил почти двадцать пять лет. Я прочитал несколько репортажей о вас в газетах, и мне очень захотелось написать вам письмо».

Все, что мне удалось узнать, продолжил я, вызвало еще больше вопросов. Я добавил, что, как и он, являюсь ярым поклонником жизни на природе и что мы примерно одного возраста – среднего. Мне было сорок четыре, то есть я был на три года моложе Найта. Еще я рассказал, что работаю журналистом, и приложил копии нескольких последних статей, в том числе о племени в Восточной Африке, жившем охотой и собирательством, отрезанном от остального мира. Мне показалось, что она должна ему понравиться. Я упомянул о любви к книгам и назвал Хемингуэя любимым автором.

«Надеюсь, вы хорошо справляетесь с жизнью в новых для вас условиях, – написал я в самом конце трехстраничного письма. – А еще желаю, чтобы ваши сложности с законом разрешились наилучшим, из всех возможных, образом». И поставил подпись: «Ваш Майк».

Две недели спустя я обнаружил в почтовом ящике белый конверт с размытым адресом. Отправитель – «Крис Найт». На обороте – штамп-предупреждение: «Эта корреспонденция отправлена из окружной тюрьмы Кеннебека. Содержание не было оценено».

В конверте лежал один лист бумаги, сложенный втрое. Развернув его, я увидел, что это была часть статьи, которую я отправил отшельнику – о танзанийском племени, известном как хадза. Репортаж о них был опубликован в National Geographic, и я приложил цветные копии страниц с фотографиями к своему письму.

Найт вернул мне одну из фотографий – портрет старейшины хадза по имени Онвас. В статье говорилось, что Онвасу было около шестидесяти лет, и он всю жизнь прожил в лагере в буше, вместе со своей постоянно растущей семьей из двух десятков человек. Онвас не вел счет годам, лишь временам года и лунам. Он почти ничем не владел, жил как ему вздумалось и был очень близок к тому, что можно назвать изначальной человеческой природой.

Человечеству два с половиной миллиона лет, и большую часть этого времени люди жили, как Онвас – маленькими группами охотников-собирателей. Пускай эти группы могли быть тесно связаны и члены их жили бок о бок, каждый из них проводил большую часть времени в одиночестве, отыскивая съедобные растения и выслеживая добычу. Вот какова наша природа, вот каковы мы на самом деле.

Аграрная революция началась двенадцать тысяч лет назад на плодородных землях Ближнего Востока, возникли деревни, города и нации, и вскоре человек почти перестал бывать наедине с собой. Появились люди, не желавшие с этим мириться. Их было немного, но они были всегда. И они сбегали. Письменная фиксация истории началась около пяти тысяч лет назад, и, с тех пор как мы научились писать, мы все время пишем об отшельниках. Они – наша любимая загадка. Клинописные тексты, выцарапанные на костяных и глиняных табличках, рассказывают «Эпос о Гильгамеше», месопотамскую поэму, написанную за многие века до нашей эры. Уже в ней упоминаются шаманы или дикие люди, живущие в лесу в одиночестве.